Обсуждаемое
Опрос
Популярное
Рейтинг
Видео
Интервью Маргариты Симоньян на Эхо Москвы
И.Воробьёва: Добрый вечер. И сегодняшний наш гость в программе «Разбор полета» - главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян. Добрый вечер.
М.Симоньян: Здравствуйте.
И.Воробьёва: Традиционный вопрос, с которого мы всегда начинаем нашу программу, - о том, какое самое сложное, самое тяжелое решение вам приходилось принимать, чтобы оно касалось не только вашей личной жизни, но и каких-то других людей тоже, скорее общественное решение. Самое сложное решение, над которым больше всего думали?
М.Симоньян: Если не из личной жизни, то самые сложные решения всегда связаны с сотрудниками, когда приходит к тебе человек и говорит, допустим: «У меня мама больна раком, ее нужно отправить лечиться туда-то. Не могли бы вы из коммерческих средств, - из бюджетных мы не можем, а из коммерческих можем, - выделить финансирование, чтобы ей помочь». С одной стороны, ты не можешь не помочь, а с другой стороны, помочь ты не можешь, потому что две с половиной тысячи сотрудников, и у людей всё время что-то случается, и этих денег просто не хватит, коммерческих денег я имею в виду, компания только этим будет заниматься. И это всегда очень сложно – взвешивать за и против. Мама больна раком – это я как условный пример привела. Вы понимаете, о чем я говорю. Когда человек оказывается сложной ситуации и просит о помощи. Или же когда нужно сделать какой-то рывок для развития компании, а для этого нужно сократить людей, которые перестали быть нужными, перестали выполнять какие-то функции и больше никогда этого сделать уже не смогут, они уже недостаточно квалифицированные и прочее. Это морально тяжело.
Т.Фельгенгауэр: Как вы такие решения принимаете?
М.Симоньян: Мучительно.
Т.Фельгенгауэр: С кем вы советуетесь? Или у вас всегда есть какой-то условный тайм-аут – мне нужно время, чтобы подумать? Как это происходит?
М.Симоньян: Конечно, я стараюсь не принимать такие решения молниеносно. Я стараюсь всегда поговорить с теми людьми, кто непосредственно работает с этими сотрудниками, с их непосредственными начальниками, с моими заместителями и придти к какому-то решению. Но для меня всегда мучительно, мне всегда неприятно такие решения принимать.
И.Воробьёва: И после таких решений, наверное, остается это чувство – правильно, неправильно? Или нет, решение принято – значит, оно было правильное?
М.Симоньян: Скорее второе. Я стараюсь слишком не рефлексировать на эти темы, иначе я буду думать только об этом. А у меня есть о чем еще думать. Решили – забыли, идем дальше.
Т.Фельгенгауэр: А бывало так, что вы потом признаете ошибочность принятых решений?
М.Симоньян: Конечно. Много раз. Это не касается ситуации, когда кому-то очень плохо, а в принципе разных решений. Послушайте, меня назначили главным редактором Russia Today, когда мне только исполнилось 25 лет. Представляете, сколько я наделала ошибок, которые я сейчас отчетливо понимаю и ясно вижу как ошибки. Много.
Т.Фельгенгауэр: За какое решение ужасно, немыслимо, кошмарно, когда вы только стали главным редактором? Вам 25 лет, вы стали главным редактором. Про то, как вы принимали решение, стать или не стать, мы еще поговорим в программе.
М.Симоньян: Кстати, это тоже было тяжелое решение.
Т.Фельгенгауэр: Безусловно. Вот вы уже главный редактор, а вам при этом 25 лет. Ваше первое решение, вы его помните?
М.Симоньян: Первое не помню. Я сейчас вспомнила, какое решение, мне кажется, было ужасным. Это было, когда мы только вышли в эфир и у нас начались технические проблемы. Это я сейчас управляю всей компанией, первые несколько лет я всей компанией не управляла, я была просто главным редактором. А был генеральный директор, который отвечал за административную, техническую, финансовую часть, и мне это никак не подчинялось, и мы с ним до этого не были знакомы, он занимался этим автономно, в том числе техникой, технологической частью ведал тоже он и его подчиненные, меня это не касалось. Но в публичной сфере за всё отвечала я.
И когда у нас начались технические проблемы, которые сказались на эфире, и это было всем заметно, я очень по-дурацки взяла всю вину на себя, понеся репутационные потери несправедливо, потому что я никак этого не касалась, более того, мы с этим человеком враждовали относительно, я имею в виду с техническим человеком. И на год или два в медийном пространстве я была тем человеком, который чуть ли не обрушил эфир Russia Today. Это даже не самая главная ошибка. А самая главная ошибка, как мы это спозиционировали в публичной сфере. Очень плохо, непрофессионально, глупо, нелепо, и очень долго потом расхлебывали. Но расхлебали, слава богу.
И.Воробьёва: Давайте вернемся к самому началу. Краснодар. Школа. В 10-м классе вы в США. Это тоже ведь было решение.
М.Симоньян: Кстати, решение было потом. Уехать в Америку – это не было сложное решение, потому что я этого хотела с тех пор, как я пришла в эту школу. Это была английская спецшкола, лучшая школа в крае. Было понятно, что если ты будешь большой молодец, будешь хорошо учиться, то у тебя есть шанс потом уехать в Америку бесплатно. Провинциальный город, ни у кого родители не то что не миллионеры, а все обеспечены были крайне скудно. Если ты пройдешь тесты – целый год нужно было проходить тесты, - то тебе такое счастье перепадет. Т.е. это не было решение. А вот потом было решение, во-первых, оттуда вернуться.
И.Воробьёва: Т.е. была возможность не возвращаться.
М.Симоньян: Возможности не возвращаться было больше, чем возможности вернуться. Я понимала, что возвращаюсь я тупо в ту же школу, в 11 класс, без всяких перспектив, в свой не такой большой город, в свою не очень обеспеченную семью, с непонятным будущем. А если я останусь там, там было столько возможностей! Начиная от моей семьи, где я жила, которая на полном серьезе меня хотела удочерить и уже договорилась об этом с моими родителями, потому что мои родители ради будущего дочери сказали «да, конечно».
И они категорически уговаривали меня остаться. Мне уже было 16 лет, это не то что от меня отказались. Да, да, оставайся, и нас всех перевезешь, как это обычно бывает. И там было всё решено с моим поступлением в университет. Я закончила там школу, поступила. Плюс еще у меня было предложение выйти замуж в таком юном возрасте. Короче говоря, захотела бы – не просто осталась бы, а совсем осталась.
Я не захотела. Вернулась. Практически все меня осуждали, практически не было людей, которые поняли бы мой поступок. 1996 год. Разгар какого-то страшного ада в России, без всяких перспектив. Только что президентом чуть не стал Зюганов, чуть не вернулись все в коммунизм. Война. Ужас. И я вот так возвращаюсь.
Но потом, когда я уже было студенткой, мне уже было 19, я снова прошла все эти тесты, для того чтобы уехать учиться туда в колледж. И я снова выиграла эту позицию. Мне уже прислали видео и разные буклеты, где именно, в каком колледже я буду учиться. И вот я должна улетать. И я мучительно раздумывала: лететь мне туда учиться или не лететь и остаться здесь?
У меня тогда уже тихонечко начиналась карьера, я тогда уже работала в местной телекомпании, я уже посылала свои сюжеты на федеральные каналы в Москву. Мой сюжет даже вышел первым у Михаила Осокина в вечернем выпуске на НТВ, что для меня было несусветным счастьем. В 19 лет, сидя в Краснодаре, вдруг твой сюжет на федеральном ТВ и им открывают выпуск.
И мне звонят. Звонят мне, например, 9 августа, а я должна летать, допустим, 17-го, и говорят мне: «Изменились планы, вы должны лететь послезавтра, т.е. завтра вы должны быть в Москве, а послезавтра уже в Вашингтоне». И я тут неожиданно для себя говорю: «А я могу отказаться?» - «От чего?» - «Я могу вообще не полететь и не учиться там?» - «Вы что, с ума сошли? Вы целый год проходили эти тесты, летали в Москву, тратили время, нервы, усилия». - «Я поняла, что я не хочу». – «А зачем вы это делали?» - «Наверное, я хотела проверить себя, смогу я или не смогу выиграть этот грант. Там же есть в очереди кто-то за мной? Допустим, 30 человек отобрали из 3 тысяч. Можно же послать 31-го». – «Есть, конечно, но пришлите нам все-таки письменный отказ». И я отказалась. И мой паспорт с уже стоящей студенческой американской визой еще год пролежал у них, потому что мне загранпаспорт был не нужен, я никуда не ездила.
Т.Фельгенгауэр: А все-таки что стояло за решением в первый раз уехать и вернуться в Россию и второй раз так вот взять и отменить всё?
М.Симоньян: В первый раз я просто очень скучала. Я поняла про себя, что я не могу жить не в России, если только это не вынужденная какая-то история, как была у людей в начале прошлого века, у наших с вами сограждан. Я чувствую себя несчастной, мне не хватает моей родины, как это ни пафосно звучит. Даже ни людей, ни семьи, а просто ощущения, что ты живешь у себя на родине – мне этого очень не хватало. Пока я не уехал, я этого о себе не знала. Но ты же в 15 лет не всё о себе знаешь. Я-то ехала с мыслью остаться. Эта вся история, что родители меня уговаривали и прочее, она была небеспочвенная, потому что мы все рассчитывали, что я останусь, закреплюсь и потом всех привезу. Знаете, армяне, куда приехали, всех своих за собой тащат, в том числе в Америку. А потом примерно то же самое: как я представила, что мне нужно теперь снова ехать и там жить год, два, 3-4, учиться в колледже, я поняла, что нет, а то я с ума сойду. И я осталась.
Т.Фельгенгауэр: Когда вам в 25 лет предложили стать главным редактором и вы еще не приняли решение, вы помните, о чем вы подумали в первые секунды?
М.Симоньян: Я подумала, что все эти люди сошли с ума, если честно. Я подумал, что, может, они не знают, сколько мне лет? У меня не так много времени было подумать. Знаете, как иногда у нас делают предложения, от которых нельзя отказаться. Или если отказаться, то времени у тебя на это немного. Я просто представила, а что будет самое худшее, что случится. Во-первых, мне показалось, что всё станет ясно в течение 3-6 месяцев, справляюсь я или не справляюсь.
Худшее, что может случиться, - да, я не справлюсь. Но возраст у меня такой, что я имею право на ошибку. С точки зрения репутационных, карьерных вещей, это не катастрофа – в 25 лет взять на себя что-то непосильное и ошибиться. Я подумала, что даже в этом случае это будет для меня очень полезной школой, что-то я из этого вынесу, даже если это будет отрицательный опыт, он всё равно будет положительным, по самому факту своего наличия. Я тогда работала в ВГТРК. Я пошла к Добродееву и прямо его спросила: «Если у меня не получится, смогу ли я вернуться на прежние свои условия?» Он сказал: «Да, конечно».
Т.Фельгенгауэр: План «Б» вы себе подготовили.
М.Симоньян: Да. И я сразу успокоилась, подумала: ну ОК, не получится - вернусь обратно репортером. Что я теряю? Зато попробую.
И.Воробьёва: Я всё время буду возвращаться назад. Зигзагом будем двигаться. Когда был еще Краснодар и когда еще была стажировка. В официальной биографии, которая есть в Интернете, написано, что вы ездили на машине «Ока». Вы сами водите?
М.Симоньян: Да, сама.
И.Воробьёва: Не страшно было?
М.Симоньян: Нет. Почему страшно? Я с 18 лет за рулем.
Т.Фельгенгауэр: Я ездила по Краснодарскому краю. Там довольно сложно и страшно водить.
М.Симоньян: Вы не представляете себе, что такое ездить по Краснодарскому краю на «Оке». Мои друзья называли меня лягушонка в коробчонке. Ваши зрители не видят, но я маленького роста. И «Ока» маленькая. Не было выбора на самом деле. Мы с моим оператором начали делать репортажи для федеральных каналов. Для нас был единственный способ прорваться, сделать карьеру, получить корпункт и прочее – это делать очень много репортажей и стать заметными, чтобы без нас уже не могли обходиться, на тот момент канал РТР.
И.Воробьёва: Вы сами принимали решение, какой будете делать сюжет, куда поедете, куда не поедете?
М.Симоньян: Нет. Я предлагала тему в Москву, они говорили, интересно или нет. А у моего оператора не было прав, и он не умел водить машину. А мы были вдвоем. Поэтому кто? Я ездила. Это было дивно. Очень было смешно. Той «Оке» на тот момент уже было почти 10 лет.
И.Воробьёва: После мопеда, на котором один из наших гостей без прав в дождь вез доктора, мне кажется, это второй по экстремальности случай.
М.Симоньян: Вы не представляете, что происходило с этой «Окой». У нее всё время не открывались окна, они бесконечно ломались. А вы представляете, Краснодарский, +40, жарища, кондиционера, конечно, и в помине нет, и окна не открываются. Мы доезжали до любого светофора и стояли на светофоре как можно дольше, открывали двери и махали ими как вентилятором. Потом она имела привычку в самый неподходящий момент, когда мы в каких-то, как на Кубани говоря, Кучерях, в каких-то Ковалях и Плавнях и ночью - у нее вырубались фары. И всё, ты не можешь делать ничего.
Т.Фельгенгауэр: А что вы в такой момент решали – остановиться? Или, может быть, будь проклят тот день, когда я сел за руль этого пылесоса.
М.Симоньян: Остановиться и относиться к жизни философски. Ну, сейчас так, завтра будет по-другому.
И.Воробьёва: С рассветом мы всё увидим. Что же делать?
Т.Фельгенгауэр: Как корреспондент вы ездили в том числе и в Чечню.
М.Симоньян: Это было очень тяжелое решение.
Т.Фельгенгауэр: Как вы решились поехать?
М.Симоньян: Тяжело. Это был декабрь 1999-г, самая жесть. Насколько я помню, Грозный тогда еще не окружили целиком, почти окружили. И мы туда поехали. Мне 19 лет. Я ужасно хочу сделать карьеру. Что вы так на меня смотрите?
Т.Фельгенгауэр: Вы едете туда по заданию?
М.Симоньян: Меня вызвала – царствие ей небесное, совсем недавно умерла, тогда она была начальницей в этой телекомпании, где я работала, малюсенькая местная телекомпания, там работало от силы человек 30 всего, включая бухгалтерию и водителей. Она говорит: «Есть такая возможность – со знакомыми военными, нелегально, без аккредитации, без ничего, они просто втихаря возьмут с собой, - возможность поехать в Чечню. Поедешь?» Я сразу сказала да. Потом начала думать. А ехать надо завтра, как водится.
Причем я тогда заболевала, у меня была температура 38 с чем-то, у меня начинался грипп, а выезжать надо в 6 утра, на грузовых машинах, потом пересаживаться в Моздоке на БТРы, совершенно нелегально туда ехать, прячась на блокпостах от всех. Сказать, что мне было страшно, это ничего не сказать. Ужасно страшно. Во-первых, я не понимала, как я скажу об этом своим родителям. А у меня всегда были очень честные отношения с моими родителями. Мне кажется, это единственный случай в моей биографии, когда мне пришлось их обмануть. Я им сказала, что я выхожу в какое-то плавание на корабле где-то в Геленджике. Я же должна была объяснить, почему со мной нет связи. Никакой связи в Чечне, конечно, не было. Сказала, что связи не будет дней 10. Не переживайте, я привезу какой-нибудь мега-спецрепортаж про будни моряков.
Я вышла из телекомпании, пошла в церковь, долго там стояла, молилась и рыдала, ревела белугой. Выхожу из церкви и почему-то встречаю свою несложившуюся свекровь, маму моего первого бой-френда. Она меня видит и сразу: «Рита, что случилось? На тебе лица нет». А мне надо было хоть кому-то это рассказать. Я пошла к ней домой, пила чай, сказала, что вот такая история, я родителям не сказала, но если со мной что случиться, вы расскажите. Она, конечно, была знакома с моими родителями. Она меня напутствовала. И я уехала.
Но, несмотря на то, что это позитивно сказалось на моей карьере и всё было замечательно, в том смысле, что привезли хорошие репортажи, их тут же показали на каком-то из центральных каналов (и вообще, есть о чем поговорить на «Эхе Москвы», например), я сейчас считаю, что это было идиотское решение.
Т.Фельгенгауэр: Идиотское, потому что опрометчивое?
М.Симоньян: Шансов оттуда не вернуться у меня было ровно столько же, сколько шансов вернуться. Это было крайне опасно. То, с чем мы там в итоге столкнулись и что там с нами происходило, как это было организовано, куда мы попадали, какие там были обстрелы, возможности похищения… Каждый день был по лезвию бритвы, на волоске. Я сейчас считаю, что это было 50 на 50. То, что я оттуда вернулась, это случайность. Если бы не вернулась, тоже была бы случайность. И шансы у этих случайностей были равны.
И.Воробьёва: А вот сейчас, когда корреспонденты Russia Today уезжают в горячие точки, в том числе девушки, вы принимаете решение: она поедет, а эта не поедет?
М.Симоньян: Нет. Они сами принимают решение. У нас люди в горячие точки ездят исключительно добровольно.
И.Воробьёва: Вы, может быть, кого-то не пускаете? Видите, что туда лезть нельзя.
М.Симоньян: Есть точки, куда не поехать нельзя, та же Сирия. Как туда можно не поехать? Но если бы туда никто не вызвался добровольцем, никто бы не поехать. Я бы скорее согласилась на то, что у нас будут провальные эфиры, чем заставить кого-то. Есть еще третий вариант – нанять кого-то другого, кто поедет. Это всегда можно сделать. Это всегда остается на их усмотрение. Все люди, кто у нас ездят в горячие точки, я уверена, что у нас на телевидении такой подготовки, как у наших ребят… ну, не будем говорить, что ни у кого нет, потому что я не отвечаю за других, но у наших ребят подготовка колоссальная.
У них у всех есть военная страховка, они все экипированы с ног до головы лучшими способами самозащиты, которые только могут быть для журналистов, от бронежилетов до специальных комплектов. Самое главное – они прошли курсы поведения на войне и российские («Бастион» и прочие), и очень хорошие курсы в Лондоне. Они подготовлены настолько, насколько это вообще возможно.
Подготовиться лучше нельзя. Можно просто отказаться от этой профессии, не быть военным репортером и не брать на себя этот риск. Это их право всегда. Но есть люди, которые этим живут и очень этого хотят. Вот наша журналистка Маша Финошина, она в последний раз проторчала 52 дня подряд, и я ей звонила и говорила: «Маша, давайте уже возвращаться». А она говорила: «Нет, еще нужно». Так вот головы устроены у некоторых людей. Это их работа, это их профессия. Это здорово на самом деле. Мы же не удивляемся, что военные идут на войну. Военный репортер в каком-то смысле тоже военный, человек выбрал себе эту стезю.
Т.Фельгенгауэр: Когда сейчас мы ждем новостей про Дениса Синякова… Что работа, что не работа, где ты работаешь и как будет восприниматься твоя работа, в какой момент тебя как журналиста обвинят в том, что ты не журналист, а ты сторона.
М.Симоньян: На любой войне шансы этого огромны. Я сейчас не беру ситуацию с Денисом Синяковым, он был не на войне, это другая история. Но если мы возвращаемся к нашим ребятам, абсолютно очевидно, что даже просто по самому факту, что ты из России, тебя в той же Сирии боевики просто зацепят – и до свидания. Потому что Россия их не поддерживает, они очень злые на Россию.
И.Воробьёва: Там везде написано Russia Today.
М.Симоньян: Да. Ребята знают. Где не нужно, они не показывают, что они Russia Today или Русия аль-Яум, но, тем не менее, это же может как-то выясниться. В общем, это всё опасно. Поэтому только добровольно и только с подготовкой.
Т.Фельгенгауэр: Мы сейчас сделаем перерыв, после чего продолжится программа «Разбор полета», в которой сегодня выступает главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян. Мы поговорим о ваших других решениях. И про Беслан, я думаю, обязательно надо будет поговорить. Оставайтесь с нами, мы скоро вернемся.
НОВОСТИ
Т.Фельгенгауэр: Продолжается программа «Разбор полета», в которой сегодня выступает главный редактор телекомпании Russia Today Маргарита Симоньян. Мы обещали поговорить про решение, когда вы работали в Беслане во время захвата школы.
М.Симоньян: Да. (ПАУЗА).
И.Воробьёва: И зависли.
М.Симоньян: Я сейчас подумала, что лучше я, наверное, не буду про это говорить. Потому что я точно начну плакать. Лучше давайте про что-нибудь хорошее поговорим. Про Беслан лучше вообще не говорить. (ЗВУК ТЕЛЕФОНА). Вы знаете, как это выключить.
Т.Фельгенгауэр: Зачем вы решили купить новый телефон, Маргарита?
М.Симоньян: Это я сошла с ума просто. Я не знаю, зачем я это решила. Это катастрофа. Я ненавижу новые интерфейсы. Я ненавижу новые телефоны. Я увидела у своей коллеги, позавидовала и решила, что мне тоже нужно такой. Дура!
И.Воробьёва: И теперь всё время, пока Маргарита у нас на радиостанции, она ругается на свой телефон.
Т.Фельгенгауэр: И на себя. Тогда давайте про решения, насколько они различаются, когда вы журналист и когда вы главный редактор. Или механизмы у вас одинаковые?
М.Симоньян: Очень сильно отличаются. Потому что когда ты журналист – у меня так, по крайней мере, было, может быть, это тоже в силу моей крайней молодости, когда я работала журналистом и репортером, - я в первую очередь принимала решение, исходя из того, полезно ли это для моей карьеры, для моего профессионального роста или не полезно. Это было главное мерило. А когда ты становишься начальником и у тебя работают люди, ты уже думаешь – как это ни пафосно прозвучит – над своей ответственностью перед богом, мирозданием, что вот ты что-то сделаешь, что сделает несчастными других людей, или люди примут для себя, не дай бог, ужасные решения в результате твоих действий. И как ты потом будешь с этим жить?
Т.Фельгенгауэр: Все посмотрят Russia Today и скажут: «Фу, мы ненавидим Америку».
М.Симоньян: Это пожалуйста. Приветствую.
Т.Фельгенгауэр: Вы чувствуете ответственность за это решение? Вот вы решили для себя: сделаем так, чтобы все не любили Америку. Вы чувствуете ответственность за это решение?
М.Симоньян: Мы не решили для себя сделать так, чтобы все не любили Америку. Мы решили для себя сделать так, чтобы все видели Америку немножко другими глазами, нежели ее показывают все остальные. Мне кажется, это очень правильное решение. Я была бы счастлива чувствовать ответственность за него. Но это с моей стороны было бы наглостью, потому что все-таки канал делают 2,5 тысячи народу, а не я одна. А я говорю о другом. Я говорю о том, что, когда тебе приходится кого-то увольнять, наказывать, ты же не знаешь, как человек отреагирует. Или просто вводить какие-то непопулярные меры в компании. Кризис когда был, разные непопулярные финансовые истории. Тяжело это переживается.
И.Воробьёва: Я зацепилась сейчас за фразу, что первое, о чем были мысли, это полезно для карьеры или не полезно. А как же это журналистское, что я работаю для того, чтобы люди знали, что происходит, чтобы знали правду? Не это первое разве?
М.Симоньян: Это непосредственным образом и является частью построения журналистской карьеры. Ты делаешь свою работу. Если ты делаешь ее хорошо, с одной стороны, ты людям рассказываешь что-то, и они знают, и они запоминают, смотрят и хотят смотреть еще, и одновременно это оказывается полезным для твоей карьеры. Потому что если ты делаешь эту работу плохо, то и карьере твоей придет кердык.
И.Воробьёва: Но ведь ради карьеры можно чего-то не показать, наоборот, и тогда это будет полезно, а можно что-то показать, и это будет не полезно.
М.Симоньян: Да, ради карьеры можно чего-то не показать, но у меня таких ситуаций, кроме ситуаций критических, типа Беслана, когда ты понимаешь, что ты, действительно, не имеешь права что-то показывать, потому что там речь идет о жизнях людей, у меня таких ситуаций не было. Я работала при этом журналистом кремлевского пула, что вы вряд ли помните в силу своей крайней юности.
Т.Фельгенгауэр: Мы как раз помним. Мы хотела спросить как раз-таки про президентский пул.
М.Симоньян: Я помню, что у вас на радиостанции – это в Интернете можно пошерстить и найти - как-то была дискуссия ровно про это: как же так, весь паркет, он такой ужасный, скучный, прилизанный и прочее. А кто-то из ваших же ведущих – я это потому помню, что это мне тогда крайне польстило, я радовалась неделю, отмечала это событие, - кто-то из ваших ведущих сказал: «Неправда, есть же еще Маргарита Симоньян, она делает по-другому». У меня, действительно, мне кажется, получалось делать очень ироничные репортажи об этом обо всем, и это мне нравилось.
Т.Фельгенгауэр: Так все-таки работа в пуле – это в первую очередь полезно для карьеры?
М.Симоньян: Работать в пуле – это в первую очередь полезно…
И.Воробьёва: Для здоровья.
М.Симоньян: Нет, для здоровья это очень вредно. Много летаешь, много пьешь. Это в первую очередь дико интересно, потому что ты понимаешь, что ты своими глазами наблюдаешь историю своей страны. Потому что историю все равно делают люди, делают личности. История страны неотделима от периода правления того или иного лидера. И когда ты этого лидера наблюдаешь ежедневно и ты видишь какие-то вещи не по телевизору, а своими глазами, ты думаешь: мне точно есть что рассказать внукам и даже написать в каких-нибудь заметках потом.
И.Воробьёва: Т.е. это не просто какие-то протокольные вещи? Когда мы видим своих коллег из пула на каких-то мероприятиях, у нас ощущение, что мы приходим куда-то, а они там уже сидят три часа, засыпают, ждут. Их никуда не выпускают, ни покурить, ни в туалет. И потом протокольное пожатие рук, подпись документов – и всё.
М.Симоньян: Этого очень много тоже, но не только это. Конечно, очень много протокола, ты ждешь три часа, а то и пять часов, а то и семь часов. Ждешь – и тебя не пускают туда, не пускают сюда, то солнцепек, то дождь, то снег, то еще чего-нибудь. Но, помимо этого, бывают совершенно поразительные моменты, когда ты видишь, как на твоих глазах происходит история, и это дорогого стоит. Когда я работала – это было все-таки 10 лет назад, - часто бывали неформальные встречи, с Путиным в том числе, когда просто могли в том же пресс-центре в Сочи сидеть пить пиво с ним, чего-нибудь у него неформально спрашивать. Понятно, что off the record, подразумевалось, что мы об этом не пишем, не говорим, но это было очень интересно. И когда тебе 22-23 года, ты только начинаешь…
Т.Фельгенгауэр: А сносит крышу от того, что ты сидишь и пьешь с президентом пиво?
М.Симоньян: Если у человека сносит крышу, он найдет, от чего бы ему снесло крышу. Я глубоко верю, что люди в этом смысле делятся на тех, у кого крышу сносит и у кого не сносит. Если ее сносит, то ее снесет от того, что ухажер подарил босоножки дороже, чем у подружки, и уж тем более от того, что ты оказался рядом с президентом. Мне нравится думать, что мне не снесло, но вам со стороны виднее.
Т.Фельгенгауэр: Тут надо про Твиттер тогда. Раз со стороны – это про Твиттер. В Твиттером интересно. Как вы принимаете решение, про что написать, про что не написать, на что отреагировать, на что не отреагировать?
М.Симоньян: Никак. По моему Твиттеру можно отследить мой график. В Твиттер я пишу в пробках. Когда в пробке я переделала всю свою работу, ответила на почту, сделала звонки, а пробка очень длинная и делать уже нечего, я начинаю писать в Твиттер. Прочитаю что-нибудь, что-нибудь меня заденет – я напишу. Не заденет – не напишу.
Т.Фельгенгауэр: Если потом выясняется, что ваш бурный гнев и волна возмущения были совершенно напрасны? Помните, история с Сунгоркиным и его паспортом.
М.Симоньян: С Сунгоркиным был эпик фэйл, конечно, полный. Я чувствую себя неловко и хочу застрелиться. Я решаю, что не буду писать в Твиттер больше никогда. Но я передумываю на следующий же день, потому что я вижу какую-нибудь ерунду, написанную кем-то, и думаю: «Ах, мерзавец, сейчас отвечу. Но это последний раз».
Т.Фельгенгауэр: Но вот так, чтобы сесть и решить: я сейчас напишу 38 твиттов и попытаюсь объяснить, что это эпик фэйл. Как вы для себя выбираете тактику поведения?
М.Симоньян: Да никак я не выбираю. Вы думаете, что я думаю об этом, что ли? Что мне в голову приходит в ту секунду, то я и пишу.
Т.Фельгенгауэр: Но же главный редактор телеканала. Конечно, все следят за каждой буквой, которую вы пишете.
М.Симоньян: Ну прям все следят. Вы мне льстите. Кто-то следит, кто-то не следит. Это же мой личный твитт.
Т.Фельгенгауэр: Я тогда работала до полуночи из-за вас.
М.Симоньян: Бедненькая. Я вас угощу… не знаю чем. Пивом. Что вы любите?
Т.Фельгенгауэр: С Путиным только если.
М.Симоньян: Хорошо.
И.Воробьёва: Прекратите, пожалуйста.
М.Симоньян: На самом деле я не принимаю решения. Что-то меня задело – я написала. Конечно, вы правы, надо думать об этом дольше. С тем же Сунгоркиным надо было проверить. Но он мне позвонил сам, сказал, я его 10 раз спросила – ты уверен? Ну да, и бланки, а главное – телефон. Что же нас смутило? Что это был реальный телефон этого отдела в посольстве. Я думаю: блин, сейчас я буду первая, такую новость брейкану. Ну, брейканула.
И.Воробьёва: Ну ладно. С новостью понятно. Но в целом мы же берем из Твиттера очень много и очень часто то, что пишут чиновники, главные редакторы, и наш главный редактор пишет, и его цитаты тоже берут…
М.Симоньян: Ваш главный редактор тоже игрив в Твиттере, мягко говоря.
Т.Фельгенгауэр: И из этого иногда коллеги делают новости.
М.Симоньян: Бедные коллеги.
И.Воробьёва: Так и из вашего Твиттера люди тоже делают новости.
М.Симоньян: Конечно.
И.Воробьёва: Вот главный редактор у себя в Твиттере заявила… Мне очень нравится, как в Твиттере люди заявляют.
И.Воробьёва: Когда какое-то такое событие, которое во всех новостях, например, событие в Бирюлево…
Т.Фельгенгауэр: У нас будет работать Ларри Кинг.
И.Воробьёва: Какие-то такие. Вы понимаете, что этот твитт, который вы сейчас напишете, это новость.
М.Симоньян: Вот про Бирюлево, вы упомянули. Я пыталась угомонить свою новорожденную дочку, которая плохо спала ночью. Нет, не после Бирюлево…
И.Воробьёва: Это был «Русский марш».
М.Симоньян: Да, это был «Русский марш», я перепутала.
Т.Фельгенгауэр: Мы читали ваш ЖЖ.
М.Симоньян: Вы помните лучше, чем я. Вот как это получается? Она никак не могла угомониться. Поскольку она не могла угомониться, я тоже не могла спать. Я попереживала из-за этого «Русского марша», поскольку я не русская, как и минимум одна из вас точно, так с виду. Как-то у меня всё это роилось, роилось. Ладно, думаю, поскольку я всё равно не сплю, всё это роящееся запишу-ка. Если что-то допишу до конца, пока она не уснет, может, в ЖЖ опубликую. Так и сделала. Я даже представления не имела, что это будет иметь такой резонанс. Вы же меня и в эту программу позвали из-за этого поста, по крайней мере после этого поста.
Т.Фельгенгауэр: Нет. Мы зовем людей в эту программу без информационного повода.
М.Симоньян: Просто совпало. Иногда для меня это совершенно неожиданно. Но надо быть очень узким специалистом именно по русскоязычному Твиттеру, чтобы четко и точно понимать, что вызовет большой всплеск эмоций, а что нет. Я таким специалистом не являюсь.
И.Воробьёва: Про бобра не могу не спросить.
М.Симоньян: Тот же бобер. С одной стороны, я радуюсь. Ну, не было бы бобра, что бы обо мне писали? У меня нет каких-то часов, моя машина стоит меньше миллиона, живу я в 65 километрах от МКАД. Что написать? Ах, Маргарита Симоньян, поганка, любит режим и при этом носит дорогие часы, что обычно пишут про депутатов и чиновников. Она варит бобра. А вы жарите ягнят. Вы ягнят видели? Где бобер и где ягненок? И радостно, с кровью корейку ягненка едите в ресторане. Шутки-шутками, но на самом деле я считаю, что мне с бобром повезло. Не было бы бобра – точно накопали бы что-нибудь плохое.
Т.Фельгенгауэр: А бобру с вами не очень.
М.Симоньян: Бобру не повезло с теми, кто его убил. Я все-таки его купила.
Т.Фельгенгауэр: Давайте отвлечемся от Твиттера. У меня еще вопрос про переезд в Москву. Понятно, что в том возрасте, если слушать вас, вы исходили из соображений карьеры. Москва для вас была логичным решением?
М.Симоньян: Я всё делала, для того чтобы переехать в Москву. В Краснодаре я потолка своей карьеры достигла в 20 лет. В 20 лет я стала заведующей бюро ВГТРК по Краснодару, в принципе по всему югу России, и не только России, потому что Абхазия, Крым тоже были в моей зоне ответственности, фактически весь Южный федеральный округ. Вот мне 20. А дальше что? С точки зрения журналиста-телевизионщика, это топ, это пик, ты дальше уже в своем регионе ничего не можешь сделать. Ничего круче этого нет. Понятно было, что надо ехать в Москву. Плюс мне там стало очень скучно, прямо очень скучно. Я стала стараться сделать так, чтобы меня пригласили в Москву. Для этого надо было делать много прекрасных, как казалось тогда, интересных, увлекательных репортажей из разных нетривиальных мест, что я и делала два года. После чего меня и забрали в Москву.
Т.Фельгенгауэр: А Москва стала для вас домом? Когда вы уезжали в 16 лет в Америку, вы очень скучали по стране, по дому. Москва для вас дом?
М.Симоньян: Хороший вопрос. Сложно сказать. Мне всё здесь комфортно, кроме одной вещи, которая при этом для меня совершенно принципиальна и важна. Есть несколько вещей, про что я пишу в Твиттере чаще, чем про Америку. Это, во-первых, кулинария, а во-вторых, погода. Я никогда к этому не привыкну. Когда сестра мне вчера шлет фотографию на пляже в футболке и людей, играющих в бадминтон, а у нас вчера – вы видели что, и я не могу себя заставить выйти погулять, потому что это ужас какой-то. Не просто погулять, а погулять в пуховике, в сапогах – всё равно. Я очень подвержена сезонной депрессивности. Мне это тяжело. Я точно не хотела бы здесь жить всю жизнь из-за этого. Если бы здесь был другой климат, я была бы абсолютно счастлива и никуда бы больше не стремилась. Но из-за того, что он такой, мне это тяжело дается.
И.Воробьёва: Я опять зигзаг сейчас сделаю. Хочу вернуться к двум вещам. Во-первых, к работе в пуле. Вы делали репортажи о президенте, вот уже вышел репортаж, и вдруг – а-а, что-то я не то сказала. Было такое?
М.Симоньян: Никогда такого не было.
И.Воробьёва: А было такое: сказать – не сказать? Понятно, что даже в протокольных вещах иногда случаются что-то, что выходит за рамки: вот об этом рассказывать или не рассказывать? Какие-то такие решения принимались? Это же все-таки президент.
М.Симоньян: У меня было много куража тогда и хулиганского задора. Как сейчас в Твиттере, видимо. Бывало, что мы сидели в большой корреспондентской, все корреспонденты, я вслух читала своим друзьям, коллегам свой текст, и они мне говорят: «Ты с ума сошла, Симоньян. Ты завтра отправишься в свой Краснодар». А я так: «Да нет. Вы чего? Это же весело». Я даже помню случай, что приезжал Лукашенко, и у них с Путиным был выход к прессе. И страшно громко орали лягушки в канаве рядом. И у меня полрепортажа было посвящено этим лягушкам.
Т.Фельгенгауэр: Я помню репортаж Колесникова оттуда, тоже про лягушек. Нет, это был другой. Про комаров. Но тоже в Белоруссии.
М.Симоньян: Это было не в Белоруссии, это было в Сочи, в Бочаровом ручье, Лукашенко прилетал в Сочи. И мне все говорили: «Какие лягушки? Что ты несешь?» А мне казалось – прикольно же, зрителям же интереснее про лягушек, чем про какие-то двусторонние отношения или выросший товарооборот.
Т.Фельгенгауэр: А сейчас вы так же решаете, что зрителям интереснее?
М.Симоньян: Во-первых, у нас и в помине нет столько паркета, сколько я отрабатывала. Конечно, я всегда старалась настраивать наших коллег – большинство из них и без меня это знают, они профессиональные люди, - что нужно быть внимательным к деталям, к деталям нетривиальным, рассказывать какие-то вещи, сильно отличающие от официоза. Потому что официозом внимание зрителей не удержишь никогда. Кто хочет официоза, он будет агентства читать, он не будет смотреть телевизор. Телевизор – это больше в каком-то смысле поп-культура. И это нужно всегда держать в голове, когда ты делаешь что-то для телевизора.
Т.Фельгенгауэр: Когда ваш канал и вас, как главного редактора, обвиняют в пропаганде, в неправде…
М.Симоньян: Кто?!
И.Воробьёва: Никогда, нет. Что вы? Russia Today, Маргариту Симоньян никогда не обвиняли в этом. Никто и никогда.
Т.Фельгенгауэр: Вы как-то решаете, отвечать или не отвечать?
М.Симоньян: От настроения зависит. Иногда отвечаю, иногда не отвечаю, иногда не замечаю, а иногда задевает. Людей, которые нас смотрят, и верят в то, что мы делаем, и считают нас глотком свежего воздуха, таких людей, поверьте, много на Западе и на Востоке, здорово, я им благодарна, их не нужно переубеждать. А люди, которые смотрят на мир только с одной стороны и считают пропагандой нас и не считают пропагандой какой-нибудь CNN, который считают пропагандой другие люди, чего их переубеждать? Нет на это времени.
Т.Фельгенгауэр: Т.е. вы не ставите перед собой цель как можно больше людей захватить и сказать: ребята, вы подумайте, вот сейчас я вам расскажу, все-таки мы правы, а не они.
М.Симоньян: Это происходит не так. Ты никогда не добьешься этого оправданиями: нет, мы не пропаганда. Вот вы говорите – вы хотите отвечать? Как я должна отвечать? «Нет, это неправда». Этого можно добиться только работой, ежедневной, ежечасной кропотливой работой, увеличением аудитории, захватом всё новых платформ, тем, чтобы аудитория сама убеждалась и переубеждалась во многом.
Я прилетаю в Лондон, выхожу в аэропорту, беру такси. Таксист меня спрашивает: «Вы откуда?» - «Я из России». - «А я подсел на канал Russia Today. Я даже представления не имел, что у нас это вот так, а вот это так. Я для себя открыл другой мир». - «Я его начальник», - говорю я. Я же не могла промолчать, мы же люди нескромные, которые попадают на телевидение. Он мне так и не поверил. Я ему даже визитку свою дала. Он мне не поверил. Ему казалось, что начальник Russia Today – это какой-то страшный биг босс, которого должны встречать, видимо, на лимузинах, и он точно не должен сам ловить такси. И мне это нравится. Вот я вижу, что обычный человек, обычный лондонский таксист, и его мировоззрение изменилось благодаря нашей работе. Для меня это ценно, это дорогого стоит.
И.Воробьёва: А когда изначально создавался телеканал Russia Today, там же совершенно никто не скрывал, что это телеканал, который призван создать позитивный образ России, с самого начала так и было сказано.
М.Симоньян: Неправда. Не было сказано позитивный образ России. Естественно, было сказано – объективный образ России, как всегда и говорится в таких ситуациях. Я понимаю, о чем вы спросите, - что мы отошли от новостей о России.
И.Воробьёва: Ну конечно.
М.Симоньян: Я как раз считаю, что первая концепция была ошибочной. И когда я говорю о тех ошибках, которые я в том числе делала, эта ошибка в том числе, и это, может быть, главная ошибка. Потому что людей, которые интересуются Россией в таком объеме, чтобы каждый день смотреть о ней новости, но при этом не говорят по-русски, в мире сколько? Пять тысяч, 10 тысяч? Это же смешно, их очень мало, это какие-то кремленологи, это горстка. Не стоит тратить столько усилий, федеральных, бюджетных денег и прочее, для того чтобы что-то рассказывать этой небольшой аудитории. Она слишком небольшая, чтобы из-за этого создавать целый международный телеканал. Вот вы представляете, вы сидите в гостинице в том же Лондоне условном, вы каналами щелкаете и видите там канала Belgium Today, и вы понимаете, что это канал про Бельгию. Вам интересно? Вы будете смотреть? Вот вам не всё равно, что там происходит в этой Бельгии?
Т.Фельгенгауэр: Там всё время показывают Пуаро?
М.Симоньян: Нет, это новости, информационные программы про Бельгию. Конечно, это ограничивало нашу аудиторию колоссально. И мы поняли, что единственный способ добиться широкой аудитории, в том числе рассказывать ей о России, когда это нужно и важно, в критические моменты, когда важно какую-то правду донести, которая нам видится правдой, - это давать им новости о них же самих, но так, как этого не делает никто. И когда случился, например, «Оккупай Уолл-стрит», который мы давали еще до того, как он появился на агентствах, за что мы попали в тройку финалистов на «Эмми» в прошлом году, это завоевывает нам огромную аудиторию. Американцы смотрят, что у них самих такие акции протеста. И никто это не показывает. Это принцип, по которому работает и ваша радиостанция, по которому работает телеканал «Дождь».
И.Воробьёва: «Оккупай Уолл-стрит» - это вы первыми были. «Оккупай Абай» или еще какой-нибудь - вы там будете первыми, когда вы будете про Россию рассказывать?
М.Симоньян: Я не знаю, как вы, но тот же «Дождь» не единожды брал наш каверидж, нашу картинку и прочее. Конечно. Посмотрите у нас на сайте.
Т.Фельгенгауэр: Вы несколько раз упомянули фразу «мы решили, мы подумали, мы постановили». С кем вы советуетесь, когда принимаете решение, если такие люди есть?
М.Симоньян: Со своими коллегами внутри компании. Что же я буду – я, я, я?
Т.Фельгенгауэр: Но вы же главный редактор.
М.Симоньян: Некрасиво. Я – последняя буква в алфавите. Вас не учили в детском саду?
Т.Фельгенгауэр: Что-то припоминаю.
М.Симоньян: И я не забыла.
И.Воробьёва: Венедиктов переучивал.
М.Симоньян: В моей жизни не было такого Венедиктова.
Т.Фельгенгауэр: Есть разные люди, которые могут давать советы.
М.Симоньян: По поводу редакционной политики – я вас умоляю. Кто будет сидеть и думать, как бы нарастить аудитор Russia Today? Кому это интересно, кроме… ну хорошо – меня. Но лучше я скажу «нас».
И.Воробьёва: Давайте я впрямую спрошу – вам звонят из Кремля и говорят: «Это зачем вы показали? А это почему вы не показали?»
М.Симоньян: Я даже не могу предположить, сколько раз за 8, почти 9 лет нас там бы смотрели и кто бы это мог делать.
Т.Фельгенгауэр: Надо работать над тем, чтобы в Кремле смотрели Russia Today.
М.Симоньян: Может, и смотрят. Я об этом не знаю. Это же надо языки знать.
Т.Фельгенгауэр: С этим проблема, конечно. Вы же не на немецком. Последний вопрос традиционный – над каким решением вы сомневаетесь сейчас?
М.Симоньян: Надо было к вам приходить или надо было лучше к ребенку поехать поскорее. Но я рада, что пришла всё равно.
И.Воробьёва: А теперь поедете к ребенку. Спасибо большое. Главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян была в эфире программы «Разбор полета.
Т.Фельгенгауэр: Всем счастливо.
М.Симоньян: Здравствуйте.
И.Воробьёва: Традиционный вопрос, с которого мы всегда начинаем нашу программу, - о том, какое самое сложное, самое тяжелое решение вам приходилось принимать, чтобы оно касалось не только вашей личной жизни, но и каких-то других людей тоже, скорее общественное решение. Самое сложное решение, над которым больше всего думали?
М.Симоньян: Если не из личной жизни, то самые сложные решения всегда связаны с сотрудниками, когда приходит к тебе человек и говорит, допустим: «У меня мама больна раком, ее нужно отправить лечиться туда-то. Не могли бы вы из коммерческих средств, - из бюджетных мы не можем, а из коммерческих можем, - выделить финансирование, чтобы ей помочь». С одной стороны, ты не можешь не помочь, а с другой стороны, помочь ты не можешь, потому что две с половиной тысячи сотрудников, и у людей всё время что-то случается, и этих денег просто не хватит, коммерческих денег я имею в виду, компания только этим будет заниматься. И это всегда очень сложно – взвешивать за и против. Мама больна раком – это я как условный пример привела. Вы понимаете, о чем я говорю. Когда человек оказывается сложной ситуации и просит о помощи. Или же когда нужно сделать какой-то рывок для развития компании, а для этого нужно сократить людей, которые перестали быть нужными, перестали выполнять какие-то функции и больше никогда этого сделать уже не смогут, они уже недостаточно квалифицированные и прочее. Это морально тяжело.
Т.Фельгенгауэр: Как вы такие решения принимаете?
М.Симоньян: Мучительно.
Т.Фельгенгауэр: С кем вы советуетесь? Или у вас всегда есть какой-то условный тайм-аут – мне нужно время, чтобы подумать? Как это происходит?
М.Симоньян: Конечно, я стараюсь не принимать такие решения молниеносно. Я стараюсь всегда поговорить с теми людьми, кто непосредственно работает с этими сотрудниками, с их непосредственными начальниками, с моими заместителями и придти к какому-то решению. Но для меня всегда мучительно, мне всегда неприятно такие решения принимать.
И.Воробьёва: И после таких решений, наверное, остается это чувство – правильно, неправильно? Или нет, решение принято – значит, оно было правильное?
М.Симоньян: Скорее второе. Я стараюсь слишком не рефлексировать на эти темы, иначе я буду думать только об этом. А у меня есть о чем еще думать. Решили – забыли, идем дальше.
Т.Фельгенгауэр: А бывало так, что вы потом признаете ошибочность принятых решений?
М.Симоньян: Конечно. Много раз. Это не касается ситуации, когда кому-то очень плохо, а в принципе разных решений. Послушайте, меня назначили главным редактором Russia Today, когда мне только исполнилось 25 лет. Представляете, сколько я наделала ошибок, которые я сейчас отчетливо понимаю и ясно вижу как ошибки. Много.
Т.Фельгенгауэр: За какое решение ужасно, немыслимо, кошмарно, когда вы только стали главным редактором? Вам 25 лет, вы стали главным редактором. Про то, как вы принимали решение, стать или не стать, мы еще поговорим в программе.
М.Симоньян: Кстати, это тоже было тяжелое решение.
Т.Фельгенгауэр: Безусловно. Вот вы уже главный редактор, а вам при этом 25 лет. Ваше первое решение, вы его помните?
М.Симоньян: Первое не помню. Я сейчас вспомнила, какое решение, мне кажется, было ужасным. Это было, когда мы только вышли в эфир и у нас начались технические проблемы. Это я сейчас управляю всей компанией, первые несколько лет я всей компанией не управляла, я была просто главным редактором. А был генеральный директор, который отвечал за административную, техническую, финансовую часть, и мне это никак не подчинялось, и мы с ним до этого не были знакомы, он занимался этим автономно, в том числе техникой, технологической частью ведал тоже он и его подчиненные, меня это не касалось. Но в публичной сфере за всё отвечала я.
И когда у нас начались технические проблемы, которые сказались на эфире, и это было всем заметно, я очень по-дурацки взяла всю вину на себя, понеся репутационные потери несправедливо, потому что я никак этого не касалась, более того, мы с этим человеком враждовали относительно, я имею в виду с техническим человеком. И на год или два в медийном пространстве я была тем человеком, который чуть ли не обрушил эфир Russia Today. Это даже не самая главная ошибка. А самая главная ошибка, как мы это спозиционировали в публичной сфере. Очень плохо, непрофессионально, глупо, нелепо, и очень долго потом расхлебывали. Но расхлебали, слава богу.
И.Воробьёва: Давайте вернемся к самому началу. Краснодар. Школа. В 10-м классе вы в США. Это тоже ведь было решение.
М.Симоньян: Кстати, решение было потом. Уехать в Америку – это не было сложное решение, потому что я этого хотела с тех пор, как я пришла в эту школу. Это была английская спецшкола, лучшая школа в крае. Было понятно, что если ты будешь большой молодец, будешь хорошо учиться, то у тебя есть шанс потом уехать в Америку бесплатно. Провинциальный город, ни у кого родители не то что не миллионеры, а все обеспечены были крайне скудно. Если ты пройдешь тесты – целый год нужно было проходить тесты, - то тебе такое счастье перепадет. Т.е. это не было решение. А вот потом было решение, во-первых, оттуда вернуться.
И.Воробьёва: Т.е. была возможность не возвращаться.
М.Симоньян: Возможности не возвращаться было больше, чем возможности вернуться. Я понимала, что возвращаюсь я тупо в ту же школу, в 11 класс, без всяких перспектив, в свой не такой большой город, в свою не очень обеспеченную семью, с непонятным будущем. А если я останусь там, там было столько возможностей! Начиная от моей семьи, где я жила, которая на полном серьезе меня хотела удочерить и уже договорилась об этом с моими родителями, потому что мои родители ради будущего дочери сказали «да, конечно».
И они категорически уговаривали меня остаться. Мне уже было 16 лет, это не то что от меня отказались. Да, да, оставайся, и нас всех перевезешь, как это обычно бывает. И там было всё решено с моим поступлением в университет. Я закончила там школу, поступила. Плюс еще у меня было предложение выйти замуж в таком юном возрасте. Короче говоря, захотела бы – не просто осталась бы, а совсем осталась.
Я не захотела. Вернулась. Практически все меня осуждали, практически не было людей, которые поняли бы мой поступок. 1996 год. Разгар какого-то страшного ада в России, без всяких перспектив. Только что президентом чуть не стал Зюганов, чуть не вернулись все в коммунизм. Война. Ужас. И я вот так возвращаюсь.
Но потом, когда я уже было студенткой, мне уже было 19, я снова прошла все эти тесты, для того чтобы уехать учиться туда в колледж. И я снова выиграла эту позицию. Мне уже прислали видео и разные буклеты, где именно, в каком колледже я буду учиться. И вот я должна улетать. И я мучительно раздумывала: лететь мне туда учиться или не лететь и остаться здесь?
У меня тогда уже тихонечко начиналась карьера, я тогда уже работала в местной телекомпании, я уже посылала свои сюжеты на федеральные каналы в Москву. Мой сюжет даже вышел первым у Михаила Осокина в вечернем выпуске на НТВ, что для меня было несусветным счастьем. В 19 лет, сидя в Краснодаре, вдруг твой сюжет на федеральном ТВ и им открывают выпуск.
И мне звонят. Звонят мне, например, 9 августа, а я должна летать, допустим, 17-го, и говорят мне: «Изменились планы, вы должны лететь послезавтра, т.е. завтра вы должны быть в Москве, а послезавтра уже в Вашингтоне». И я тут неожиданно для себя говорю: «А я могу отказаться?» - «От чего?» - «Я могу вообще не полететь и не учиться там?» - «Вы что, с ума сошли? Вы целый год проходили эти тесты, летали в Москву, тратили время, нервы, усилия». - «Я поняла, что я не хочу». – «А зачем вы это делали?» - «Наверное, я хотела проверить себя, смогу я или не смогу выиграть этот грант. Там же есть в очереди кто-то за мной? Допустим, 30 человек отобрали из 3 тысяч. Можно же послать 31-го». – «Есть, конечно, но пришлите нам все-таки письменный отказ». И я отказалась. И мой паспорт с уже стоящей студенческой американской визой еще год пролежал у них, потому что мне загранпаспорт был не нужен, я никуда не ездила.
Т.Фельгенгауэр: А все-таки что стояло за решением в первый раз уехать и вернуться в Россию и второй раз так вот взять и отменить всё?
М.Симоньян: В первый раз я просто очень скучала. Я поняла про себя, что я не могу жить не в России, если только это не вынужденная какая-то история, как была у людей в начале прошлого века, у наших с вами сограждан. Я чувствую себя несчастной, мне не хватает моей родины, как это ни пафосно звучит. Даже ни людей, ни семьи, а просто ощущения, что ты живешь у себя на родине – мне этого очень не хватало. Пока я не уехал, я этого о себе не знала. Но ты же в 15 лет не всё о себе знаешь. Я-то ехала с мыслью остаться. Эта вся история, что родители меня уговаривали и прочее, она была небеспочвенная, потому что мы все рассчитывали, что я останусь, закреплюсь и потом всех привезу. Знаете, армяне, куда приехали, всех своих за собой тащат, в том числе в Америку. А потом примерно то же самое: как я представила, что мне нужно теперь снова ехать и там жить год, два, 3-4, учиться в колледже, я поняла, что нет, а то я с ума сойду. И я осталась.
Т.Фельгенгауэр: Когда вам в 25 лет предложили стать главным редактором и вы еще не приняли решение, вы помните, о чем вы подумали в первые секунды?
М.Симоньян: Я подумала, что все эти люди сошли с ума, если честно. Я подумал, что, может, они не знают, сколько мне лет? У меня не так много времени было подумать. Знаете, как иногда у нас делают предложения, от которых нельзя отказаться. Или если отказаться, то времени у тебя на это немного. Я просто представила, а что будет самое худшее, что случится. Во-первых, мне показалось, что всё станет ясно в течение 3-6 месяцев, справляюсь я или не справляюсь.
Худшее, что может случиться, - да, я не справлюсь. Но возраст у меня такой, что я имею право на ошибку. С точки зрения репутационных, карьерных вещей, это не катастрофа – в 25 лет взять на себя что-то непосильное и ошибиться. Я подумала, что даже в этом случае это будет для меня очень полезной школой, что-то я из этого вынесу, даже если это будет отрицательный опыт, он всё равно будет положительным, по самому факту своего наличия. Я тогда работала в ВГТРК. Я пошла к Добродееву и прямо его спросила: «Если у меня не получится, смогу ли я вернуться на прежние свои условия?» Он сказал: «Да, конечно».
Т.Фельгенгауэр: План «Б» вы себе подготовили.
М.Симоньян: Да. И я сразу успокоилась, подумала: ну ОК, не получится - вернусь обратно репортером. Что я теряю? Зато попробую.
И.Воробьёва: Я всё время буду возвращаться назад. Зигзагом будем двигаться. Когда был еще Краснодар и когда еще была стажировка. В официальной биографии, которая есть в Интернете, написано, что вы ездили на машине «Ока». Вы сами водите?
М.Симоньян: Да, сама.
И.Воробьёва: Не страшно было?
М.Симоньян: Нет. Почему страшно? Я с 18 лет за рулем.
Т.Фельгенгауэр: Я ездила по Краснодарскому краю. Там довольно сложно и страшно водить.
М.Симоньян: Вы не представляете себе, что такое ездить по Краснодарскому краю на «Оке». Мои друзья называли меня лягушонка в коробчонке. Ваши зрители не видят, но я маленького роста. И «Ока» маленькая. Не было выбора на самом деле. Мы с моим оператором начали делать репортажи для федеральных каналов. Для нас был единственный способ прорваться, сделать карьеру, получить корпункт и прочее – это делать очень много репортажей и стать заметными, чтобы без нас уже не могли обходиться, на тот момент канал РТР.
И.Воробьёва: Вы сами принимали решение, какой будете делать сюжет, куда поедете, куда не поедете?
М.Симоньян: Нет. Я предлагала тему в Москву, они говорили, интересно или нет. А у моего оператора не было прав, и он не умел водить машину. А мы были вдвоем. Поэтому кто? Я ездила. Это было дивно. Очень было смешно. Той «Оке» на тот момент уже было почти 10 лет.
И.Воробьёва: После мопеда, на котором один из наших гостей без прав в дождь вез доктора, мне кажется, это второй по экстремальности случай.
М.Симоньян: Вы не представляете, что происходило с этой «Окой». У нее всё время не открывались окна, они бесконечно ломались. А вы представляете, Краснодарский, +40, жарища, кондиционера, конечно, и в помине нет, и окна не открываются. Мы доезжали до любого светофора и стояли на светофоре как можно дольше, открывали двери и махали ими как вентилятором. Потом она имела привычку в самый неподходящий момент, когда мы в каких-то, как на Кубани говоря, Кучерях, в каких-то Ковалях и Плавнях и ночью - у нее вырубались фары. И всё, ты не можешь делать ничего.
Т.Фельгенгауэр: А что вы в такой момент решали – остановиться? Или, может быть, будь проклят тот день, когда я сел за руль этого пылесоса.
М.Симоньян: Остановиться и относиться к жизни философски. Ну, сейчас так, завтра будет по-другому.
И.Воробьёва: С рассветом мы всё увидим. Что же делать?
Т.Фельгенгауэр: Как корреспондент вы ездили в том числе и в Чечню.
М.Симоньян: Это было очень тяжелое решение.
Т.Фельгенгауэр: Как вы решились поехать?
М.Симоньян: Тяжело. Это был декабрь 1999-г, самая жесть. Насколько я помню, Грозный тогда еще не окружили целиком, почти окружили. И мы туда поехали. Мне 19 лет. Я ужасно хочу сделать карьеру. Что вы так на меня смотрите?
Т.Фельгенгауэр: Вы едете туда по заданию?
М.Симоньян: Меня вызвала – царствие ей небесное, совсем недавно умерла, тогда она была начальницей в этой телекомпании, где я работала, малюсенькая местная телекомпания, там работало от силы человек 30 всего, включая бухгалтерию и водителей. Она говорит: «Есть такая возможность – со знакомыми военными, нелегально, без аккредитации, без ничего, они просто втихаря возьмут с собой, - возможность поехать в Чечню. Поедешь?» Я сразу сказала да. Потом начала думать. А ехать надо завтра, как водится.
Причем я тогда заболевала, у меня была температура 38 с чем-то, у меня начинался грипп, а выезжать надо в 6 утра, на грузовых машинах, потом пересаживаться в Моздоке на БТРы, совершенно нелегально туда ехать, прячась на блокпостах от всех. Сказать, что мне было страшно, это ничего не сказать. Ужасно страшно. Во-первых, я не понимала, как я скажу об этом своим родителям. А у меня всегда были очень честные отношения с моими родителями. Мне кажется, это единственный случай в моей биографии, когда мне пришлось их обмануть. Я им сказала, что я выхожу в какое-то плавание на корабле где-то в Геленджике. Я же должна была объяснить, почему со мной нет связи. Никакой связи в Чечне, конечно, не было. Сказала, что связи не будет дней 10. Не переживайте, я привезу какой-нибудь мега-спецрепортаж про будни моряков.
Я вышла из телекомпании, пошла в церковь, долго там стояла, молилась и рыдала, ревела белугой. Выхожу из церкви и почему-то встречаю свою несложившуюся свекровь, маму моего первого бой-френда. Она меня видит и сразу: «Рита, что случилось? На тебе лица нет». А мне надо было хоть кому-то это рассказать. Я пошла к ней домой, пила чай, сказала, что вот такая история, я родителям не сказала, но если со мной что случиться, вы расскажите. Она, конечно, была знакома с моими родителями. Она меня напутствовала. И я уехала.
Но, несмотря на то, что это позитивно сказалось на моей карьере и всё было замечательно, в том смысле, что привезли хорошие репортажи, их тут же показали на каком-то из центральных каналов (и вообще, есть о чем поговорить на «Эхе Москвы», например), я сейчас считаю, что это было идиотское решение.
Т.Фельгенгауэр: Идиотское, потому что опрометчивое?
М.Симоньян: Шансов оттуда не вернуться у меня было ровно столько же, сколько шансов вернуться. Это было крайне опасно. То, с чем мы там в итоге столкнулись и что там с нами происходило, как это было организовано, куда мы попадали, какие там были обстрелы, возможности похищения… Каждый день был по лезвию бритвы, на волоске. Я сейчас считаю, что это было 50 на 50. То, что я оттуда вернулась, это случайность. Если бы не вернулась, тоже была бы случайность. И шансы у этих случайностей были равны.
И.Воробьёва: А вот сейчас, когда корреспонденты Russia Today уезжают в горячие точки, в том числе девушки, вы принимаете решение: она поедет, а эта не поедет?
М.Симоньян: Нет. Они сами принимают решение. У нас люди в горячие точки ездят исключительно добровольно.
И.Воробьёва: Вы, может быть, кого-то не пускаете? Видите, что туда лезть нельзя.
М.Симоньян: Есть точки, куда не поехать нельзя, та же Сирия. Как туда можно не поехать? Но если бы туда никто не вызвался добровольцем, никто бы не поехать. Я бы скорее согласилась на то, что у нас будут провальные эфиры, чем заставить кого-то. Есть еще третий вариант – нанять кого-то другого, кто поедет. Это всегда можно сделать. Это всегда остается на их усмотрение. Все люди, кто у нас ездят в горячие точки, я уверена, что у нас на телевидении такой подготовки, как у наших ребят… ну, не будем говорить, что ни у кого нет, потому что я не отвечаю за других, но у наших ребят подготовка колоссальная.
У них у всех есть военная страховка, они все экипированы с ног до головы лучшими способами самозащиты, которые только могут быть для журналистов, от бронежилетов до специальных комплектов. Самое главное – они прошли курсы поведения на войне и российские («Бастион» и прочие), и очень хорошие курсы в Лондоне. Они подготовлены настолько, насколько это вообще возможно.
Подготовиться лучше нельзя. Можно просто отказаться от этой профессии, не быть военным репортером и не брать на себя этот риск. Это их право всегда. Но есть люди, которые этим живут и очень этого хотят. Вот наша журналистка Маша Финошина, она в последний раз проторчала 52 дня подряд, и я ей звонила и говорила: «Маша, давайте уже возвращаться». А она говорила: «Нет, еще нужно». Так вот головы устроены у некоторых людей. Это их работа, это их профессия. Это здорово на самом деле. Мы же не удивляемся, что военные идут на войну. Военный репортер в каком-то смысле тоже военный, человек выбрал себе эту стезю.
Т.Фельгенгауэр: Когда сейчас мы ждем новостей про Дениса Синякова… Что работа, что не работа, где ты работаешь и как будет восприниматься твоя работа, в какой момент тебя как журналиста обвинят в том, что ты не журналист, а ты сторона.
М.Симоньян: На любой войне шансы этого огромны. Я сейчас не беру ситуацию с Денисом Синяковым, он был не на войне, это другая история. Но если мы возвращаемся к нашим ребятам, абсолютно очевидно, что даже просто по самому факту, что ты из России, тебя в той же Сирии боевики просто зацепят – и до свидания. Потому что Россия их не поддерживает, они очень злые на Россию.
И.Воробьёва: Там везде написано Russia Today.
М.Симоньян: Да. Ребята знают. Где не нужно, они не показывают, что они Russia Today или Русия аль-Яум, но, тем не менее, это же может как-то выясниться. В общем, это всё опасно. Поэтому только добровольно и только с подготовкой.
Т.Фельгенгауэр: Мы сейчас сделаем перерыв, после чего продолжится программа «Разбор полета», в которой сегодня выступает главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян. Мы поговорим о ваших других решениях. И про Беслан, я думаю, обязательно надо будет поговорить. Оставайтесь с нами, мы скоро вернемся.
НОВОСТИ
Т.Фельгенгауэр: Продолжается программа «Разбор полета», в которой сегодня выступает главный редактор телекомпании Russia Today Маргарита Симоньян. Мы обещали поговорить про решение, когда вы работали в Беслане во время захвата школы.
М.Симоньян: Да. (ПАУЗА).
И.Воробьёва: И зависли.
М.Симоньян: Я сейчас подумала, что лучше я, наверное, не буду про это говорить. Потому что я точно начну плакать. Лучше давайте про что-нибудь хорошее поговорим. Про Беслан лучше вообще не говорить. (ЗВУК ТЕЛЕФОНА). Вы знаете, как это выключить.
Т.Фельгенгауэр: Зачем вы решили купить новый телефон, Маргарита?
М.Симоньян: Это я сошла с ума просто. Я не знаю, зачем я это решила. Это катастрофа. Я ненавижу новые интерфейсы. Я ненавижу новые телефоны. Я увидела у своей коллеги, позавидовала и решила, что мне тоже нужно такой. Дура!
И.Воробьёва: И теперь всё время, пока Маргарита у нас на радиостанции, она ругается на свой телефон.
Т.Фельгенгауэр: И на себя. Тогда давайте про решения, насколько они различаются, когда вы журналист и когда вы главный редактор. Или механизмы у вас одинаковые?
М.Симоньян: Очень сильно отличаются. Потому что когда ты журналист – у меня так, по крайней мере, было, может быть, это тоже в силу моей крайней молодости, когда я работала журналистом и репортером, - я в первую очередь принимала решение, исходя из того, полезно ли это для моей карьеры, для моего профессионального роста или не полезно. Это было главное мерило. А когда ты становишься начальником и у тебя работают люди, ты уже думаешь – как это ни пафосно прозвучит – над своей ответственностью перед богом, мирозданием, что вот ты что-то сделаешь, что сделает несчастными других людей, или люди примут для себя, не дай бог, ужасные решения в результате твоих действий. И как ты потом будешь с этим жить?
Т.Фельгенгауэр: Все посмотрят Russia Today и скажут: «Фу, мы ненавидим Америку».
М.Симоньян: Это пожалуйста. Приветствую.
Т.Фельгенгауэр: Вы чувствуете ответственность за это решение? Вот вы решили для себя: сделаем так, чтобы все не любили Америку. Вы чувствуете ответственность за это решение?
М.Симоньян: Мы не решили для себя сделать так, чтобы все не любили Америку. Мы решили для себя сделать так, чтобы все видели Америку немножко другими глазами, нежели ее показывают все остальные. Мне кажется, это очень правильное решение. Я была бы счастлива чувствовать ответственность за него. Но это с моей стороны было бы наглостью, потому что все-таки канал делают 2,5 тысячи народу, а не я одна. А я говорю о другом. Я говорю о том, что, когда тебе приходится кого-то увольнять, наказывать, ты же не знаешь, как человек отреагирует. Или просто вводить какие-то непопулярные меры в компании. Кризис когда был, разные непопулярные финансовые истории. Тяжело это переживается.
И.Воробьёва: Я зацепилась сейчас за фразу, что первое, о чем были мысли, это полезно для карьеры или не полезно. А как же это журналистское, что я работаю для того, чтобы люди знали, что происходит, чтобы знали правду? Не это первое разве?
М.Симоньян: Это непосредственным образом и является частью построения журналистской карьеры. Ты делаешь свою работу. Если ты делаешь ее хорошо, с одной стороны, ты людям рассказываешь что-то, и они знают, и они запоминают, смотрят и хотят смотреть еще, и одновременно это оказывается полезным для твоей карьеры. Потому что если ты делаешь эту работу плохо, то и карьере твоей придет кердык.
И.Воробьёва: Но ведь ради карьеры можно чего-то не показать, наоборот, и тогда это будет полезно, а можно что-то показать, и это будет не полезно.
М.Симоньян: Да, ради карьеры можно чего-то не показать, но у меня таких ситуаций, кроме ситуаций критических, типа Беслана, когда ты понимаешь, что ты, действительно, не имеешь права что-то показывать, потому что там речь идет о жизнях людей, у меня таких ситуаций не было. Я работала при этом журналистом кремлевского пула, что вы вряд ли помните в силу своей крайней юности.
Т.Фельгенгауэр: Мы как раз помним. Мы хотела спросить как раз-таки про президентский пул.
М.Симоньян: Я помню, что у вас на радиостанции – это в Интернете можно пошерстить и найти - как-то была дискуссия ровно про это: как же так, весь паркет, он такой ужасный, скучный, прилизанный и прочее. А кто-то из ваших же ведущих – я это потому помню, что это мне тогда крайне польстило, я радовалась неделю, отмечала это событие, - кто-то из ваших ведущих сказал: «Неправда, есть же еще Маргарита Симоньян, она делает по-другому». У меня, действительно, мне кажется, получалось делать очень ироничные репортажи об этом обо всем, и это мне нравилось.
Т.Фельгенгауэр: Так все-таки работа в пуле – это в первую очередь полезно для карьеры?
М.Симоньян: Работать в пуле – это в первую очередь полезно…
И.Воробьёва: Для здоровья.
М.Симоньян: Нет, для здоровья это очень вредно. Много летаешь, много пьешь. Это в первую очередь дико интересно, потому что ты понимаешь, что ты своими глазами наблюдаешь историю своей страны. Потому что историю все равно делают люди, делают личности. История страны неотделима от периода правления того или иного лидера. И когда ты этого лидера наблюдаешь ежедневно и ты видишь какие-то вещи не по телевизору, а своими глазами, ты думаешь: мне точно есть что рассказать внукам и даже написать в каких-нибудь заметках потом.
И.Воробьёва: Т.е. это не просто какие-то протокольные вещи? Когда мы видим своих коллег из пула на каких-то мероприятиях, у нас ощущение, что мы приходим куда-то, а они там уже сидят три часа, засыпают, ждут. Их никуда не выпускают, ни покурить, ни в туалет. И потом протокольное пожатие рук, подпись документов – и всё.
М.Симоньян: Этого очень много тоже, но не только это. Конечно, очень много протокола, ты ждешь три часа, а то и пять часов, а то и семь часов. Ждешь – и тебя не пускают туда, не пускают сюда, то солнцепек, то дождь, то снег, то еще чего-нибудь. Но, помимо этого, бывают совершенно поразительные моменты, когда ты видишь, как на твоих глазах происходит история, и это дорогого стоит. Когда я работала – это было все-таки 10 лет назад, - часто бывали неформальные встречи, с Путиным в том числе, когда просто могли в том же пресс-центре в Сочи сидеть пить пиво с ним, чего-нибудь у него неформально спрашивать. Понятно, что off the record, подразумевалось, что мы об этом не пишем, не говорим, но это было очень интересно. И когда тебе 22-23 года, ты только начинаешь…
Т.Фельгенгауэр: А сносит крышу от того, что ты сидишь и пьешь с президентом пиво?
М.Симоньян: Если у человека сносит крышу, он найдет, от чего бы ему снесло крышу. Я глубоко верю, что люди в этом смысле делятся на тех, у кого крышу сносит и у кого не сносит. Если ее сносит, то ее снесет от того, что ухажер подарил босоножки дороже, чем у подружки, и уж тем более от того, что ты оказался рядом с президентом. Мне нравится думать, что мне не снесло, но вам со стороны виднее.
Т.Фельгенгауэр: Тут надо про Твиттер тогда. Раз со стороны – это про Твиттер. В Твиттером интересно. Как вы принимаете решение, про что написать, про что не написать, на что отреагировать, на что не отреагировать?
М.Симоньян: Никак. По моему Твиттеру можно отследить мой график. В Твиттер я пишу в пробках. Когда в пробке я переделала всю свою работу, ответила на почту, сделала звонки, а пробка очень длинная и делать уже нечего, я начинаю писать в Твиттер. Прочитаю что-нибудь, что-нибудь меня заденет – я напишу. Не заденет – не напишу.
Т.Фельгенгауэр: Если потом выясняется, что ваш бурный гнев и волна возмущения были совершенно напрасны? Помните, история с Сунгоркиным и его паспортом.
М.Симоньян: С Сунгоркиным был эпик фэйл, конечно, полный. Я чувствую себя неловко и хочу застрелиться. Я решаю, что не буду писать в Твиттер больше никогда. Но я передумываю на следующий же день, потому что я вижу какую-нибудь ерунду, написанную кем-то, и думаю: «Ах, мерзавец, сейчас отвечу. Но это последний раз».
Т.Фельгенгауэр: Но вот так, чтобы сесть и решить: я сейчас напишу 38 твиттов и попытаюсь объяснить, что это эпик фэйл. Как вы для себя выбираете тактику поведения?
М.Симоньян: Да никак я не выбираю. Вы думаете, что я думаю об этом, что ли? Что мне в голову приходит в ту секунду, то я и пишу.
Т.Фельгенгауэр: Но же главный редактор телеканала. Конечно, все следят за каждой буквой, которую вы пишете.
М.Симоньян: Ну прям все следят. Вы мне льстите. Кто-то следит, кто-то не следит. Это же мой личный твитт.
Т.Фельгенгауэр: Я тогда работала до полуночи из-за вас.
М.Симоньян: Бедненькая. Я вас угощу… не знаю чем. Пивом. Что вы любите?
Т.Фельгенгауэр: С Путиным только если.
М.Симоньян: Хорошо.
И.Воробьёва: Прекратите, пожалуйста.
М.Симоньян: На самом деле я не принимаю решения. Что-то меня задело – я написала. Конечно, вы правы, надо думать об этом дольше. С тем же Сунгоркиным надо было проверить. Но он мне позвонил сам, сказал, я его 10 раз спросила – ты уверен? Ну да, и бланки, а главное – телефон. Что же нас смутило? Что это был реальный телефон этого отдела в посольстве. Я думаю: блин, сейчас я буду первая, такую новость брейкану. Ну, брейканула.
И.Воробьёва: Ну ладно. С новостью понятно. Но в целом мы же берем из Твиттера очень много и очень часто то, что пишут чиновники, главные редакторы, и наш главный редактор пишет, и его цитаты тоже берут…
М.Симоньян: Ваш главный редактор тоже игрив в Твиттере, мягко говоря.
Т.Фельгенгауэр: И из этого иногда коллеги делают новости.
М.Симоньян: Бедные коллеги.
И.Воробьёва: Так и из вашего Твиттера люди тоже делают новости.
М.Симоньян: Конечно.
И.Воробьёва: Вот главный редактор у себя в Твиттере заявила… Мне очень нравится, как в Твиттере люди заявляют.
И.Воробьёва: Когда какое-то такое событие, которое во всех новостях, например, событие в Бирюлево…
Т.Фельгенгауэр: У нас будет работать Ларри Кинг.
И.Воробьёва: Какие-то такие. Вы понимаете, что этот твитт, который вы сейчас напишете, это новость.
М.Симоньян: Вот про Бирюлево, вы упомянули. Я пыталась угомонить свою новорожденную дочку, которая плохо спала ночью. Нет, не после Бирюлево…
И.Воробьёва: Это был «Русский марш».
М.Симоньян: Да, это был «Русский марш», я перепутала.
Т.Фельгенгауэр: Мы читали ваш ЖЖ.
М.Симоньян: Вы помните лучше, чем я. Вот как это получается? Она никак не могла угомониться. Поскольку она не могла угомониться, я тоже не могла спать. Я попереживала из-за этого «Русского марша», поскольку я не русская, как и минимум одна из вас точно, так с виду. Как-то у меня всё это роилось, роилось. Ладно, думаю, поскольку я всё равно не сплю, всё это роящееся запишу-ка. Если что-то допишу до конца, пока она не уснет, может, в ЖЖ опубликую. Так и сделала. Я даже представления не имела, что это будет иметь такой резонанс. Вы же меня и в эту программу позвали из-за этого поста, по крайней мере после этого поста.
Т.Фельгенгауэр: Нет. Мы зовем людей в эту программу без информационного повода.
М.Симоньян: Просто совпало. Иногда для меня это совершенно неожиданно. Но надо быть очень узким специалистом именно по русскоязычному Твиттеру, чтобы четко и точно понимать, что вызовет большой всплеск эмоций, а что нет. Я таким специалистом не являюсь.
И.Воробьёва: Про бобра не могу не спросить.
М.Симоньян: Тот же бобер. С одной стороны, я радуюсь. Ну, не было бы бобра, что бы обо мне писали? У меня нет каких-то часов, моя машина стоит меньше миллиона, живу я в 65 километрах от МКАД. Что написать? Ах, Маргарита Симоньян, поганка, любит режим и при этом носит дорогие часы, что обычно пишут про депутатов и чиновников. Она варит бобра. А вы жарите ягнят. Вы ягнят видели? Где бобер и где ягненок? И радостно, с кровью корейку ягненка едите в ресторане. Шутки-шутками, но на самом деле я считаю, что мне с бобром повезло. Не было бы бобра – точно накопали бы что-нибудь плохое.
Т.Фельгенгауэр: А бобру с вами не очень.
М.Симоньян: Бобру не повезло с теми, кто его убил. Я все-таки его купила.
Т.Фельгенгауэр: Давайте отвлечемся от Твиттера. У меня еще вопрос про переезд в Москву. Понятно, что в том возрасте, если слушать вас, вы исходили из соображений карьеры. Москва для вас была логичным решением?
М.Симоньян: Я всё делала, для того чтобы переехать в Москву. В Краснодаре я потолка своей карьеры достигла в 20 лет. В 20 лет я стала заведующей бюро ВГТРК по Краснодару, в принципе по всему югу России, и не только России, потому что Абхазия, Крым тоже были в моей зоне ответственности, фактически весь Южный федеральный округ. Вот мне 20. А дальше что? С точки зрения журналиста-телевизионщика, это топ, это пик, ты дальше уже в своем регионе ничего не можешь сделать. Ничего круче этого нет. Понятно было, что надо ехать в Москву. Плюс мне там стало очень скучно, прямо очень скучно. Я стала стараться сделать так, чтобы меня пригласили в Москву. Для этого надо было делать много прекрасных, как казалось тогда, интересных, увлекательных репортажей из разных нетривиальных мест, что я и делала два года. После чего меня и забрали в Москву.
Т.Фельгенгауэр: А Москва стала для вас домом? Когда вы уезжали в 16 лет в Америку, вы очень скучали по стране, по дому. Москва для вас дом?
М.Симоньян: Хороший вопрос. Сложно сказать. Мне всё здесь комфортно, кроме одной вещи, которая при этом для меня совершенно принципиальна и важна. Есть несколько вещей, про что я пишу в Твиттере чаще, чем про Америку. Это, во-первых, кулинария, а во-вторых, погода. Я никогда к этому не привыкну. Когда сестра мне вчера шлет фотографию на пляже в футболке и людей, играющих в бадминтон, а у нас вчера – вы видели что, и я не могу себя заставить выйти погулять, потому что это ужас какой-то. Не просто погулять, а погулять в пуховике, в сапогах – всё равно. Я очень подвержена сезонной депрессивности. Мне это тяжело. Я точно не хотела бы здесь жить всю жизнь из-за этого. Если бы здесь был другой климат, я была бы абсолютно счастлива и никуда бы больше не стремилась. Но из-за того, что он такой, мне это тяжело дается.
И.Воробьёва: Я опять зигзаг сейчас сделаю. Хочу вернуться к двум вещам. Во-первых, к работе в пуле. Вы делали репортажи о президенте, вот уже вышел репортаж, и вдруг – а-а, что-то я не то сказала. Было такое?
М.Симоньян: Никогда такого не было.
И.Воробьёва: А было такое: сказать – не сказать? Понятно, что даже в протокольных вещах иногда случаются что-то, что выходит за рамки: вот об этом рассказывать или не рассказывать? Какие-то такие решения принимались? Это же все-таки президент.
М.Симоньян: У меня было много куража тогда и хулиганского задора. Как сейчас в Твиттере, видимо. Бывало, что мы сидели в большой корреспондентской, все корреспонденты, я вслух читала своим друзьям, коллегам свой текст, и они мне говорят: «Ты с ума сошла, Симоньян. Ты завтра отправишься в свой Краснодар». А я так: «Да нет. Вы чего? Это же весело». Я даже помню случай, что приезжал Лукашенко, и у них с Путиным был выход к прессе. И страшно громко орали лягушки в канаве рядом. И у меня полрепортажа было посвящено этим лягушкам.
Т.Фельгенгауэр: Я помню репортаж Колесникова оттуда, тоже про лягушек. Нет, это был другой. Про комаров. Но тоже в Белоруссии.
М.Симоньян: Это было не в Белоруссии, это было в Сочи, в Бочаровом ручье, Лукашенко прилетал в Сочи. И мне все говорили: «Какие лягушки? Что ты несешь?» А мне казалось – прикольно же, зрителям же интереснее про лягушек, чем про какие-то двусторонние отношения или выросший товарооборот.
Т.Фельгенгауэр: А сейчас вы так же решаете, что зрителям интереснее?
М.Симоньян: Во-первых, у нас и в помине нет столько паркета, сколько я отрабатывала. Конечно, я всегда старалась настраивать наших коллег – большинство из них и без меня это знают, они профессиональные люди, - что нужно быть внимательным к деталям, к деталям нетривиальным, рассказывать какие-то вещи, сильно отличающие от официоза. Потому что официозом внимание зрителей не удержишь никогда. Кто хочет официоза, он будет агентства читать, он не будет смотреть телевизор. Телевизор – это больше в каком-то смысле поп-культура. И это нужно всегда держать в голове, когда ты делаешь что-то для телевизора.
Т.Фельгенгауэр: Когда ваш канал и вас, как главного редактора, обвиняют в пропаганде, в неправде…
М.Симоньян: Кто?!
И.Воробьёва: Никогда, нет. Что вы? Russia Today, Маргариту Симоньян никогда не обвиняли в этом. Никто и никогда.
Т.Фельгенгауэр: Вы как-то решаете, отвечать или не отвечать?
М.Симоньян: От настроения зависит. Иногда отвечаю, иногда не отвечаю, иногда не замечаю, а иногда задевает. Людей, которые нас смотрят, и верят в то, что мы делаем, и считают нас глотком свежего воздуха, таких людей, поверьте, много на Западе и на Востоке, здорово, я им благодарна, их не нужно переубеждать. А люди, которые смотрят на мир только с одной стороны и считают пропагандой нас и не считают пропагандой какой-нибудь CNN, который считают пропагандой другие люди, чего их переубеждать? Нет на это времени.
Т.Фельгенгауэр: Т.е. вы не ставите перед собой цель как можно больше людей захватить и сказать: ребята, вы подумайте, вот сейчас я вам расскажу, все-таки мы правы, а не они.
М.Симоньян: Это происходит не так. Ты никогда не добьешься этого оправданиями: нет, мы не пропаганда. Вот вы говорите – вы хотите отвечать? Как я должна отвечать? «Нет, это неправда». Этого можно добиться только работой, ежедневной, ежечасной кропотливой работой, увеличением аудитории, захватом всё новых платформ, тем, чтобы аудитория сама убеждалась и переубеждалась во многом.
Я прилетаю в Лондон, выхожу в аэропорту, беру такси. Таксист меня спрашивает: «Вы откуда?» - «Я из России». - «А я подсел на канал Russia Today. Я даже представления не имел, что у нас это вот так, а вот это так. Я для себя открыл другой мир». - «Я его начальник», - говорю я. Я же не могла промолчать, мы же люди нескромные, которые попадают на телевидение. Он мне так и не поверил. Я ему даже визитку свою дала. Он мне не поверил. Ему казалось, что начальник Russia Today – это какой-то страшный биг босс, которого должны встречать, видимо, на лимузинах, и он точно не должен сам ловить такси. И мне это нравится. Вот я вижу, что обычный человек, обычный лондонский таксист, и его мировоззрение изменилось благодаря нашей работе. Для меня это ценно, это дорогого стоит.
И.Воробьёва: А когда изначально создавался телеканал Russia Today, там же совершенно никто не скрывал, что это телеканал, который призван создать позитивный образ России, с самого начала так и было сказано.
М.Симоньян: Неправда. Не было сказано позитивный образ России. Естественно, было сказано – объективный образ России, как всегда и говорится в таких ситуациях. Я понимаю, о чем вы спросите, - что мы отошли от новостей о России.
И.Воробьёва: Ну конечно.
М.Симоньян: Я как раз считаю, что первая концепция была ошибочной. И когда я говорю о тех ошибках, которые я в том числе делала, эта ошибка в том числе, и это, может быть, главная ошибка. Потому что людей, которые интересуются Россией в таком объеме, чтобы каждый день смотреть о ней новости, но при этом не говорят по-русски, в мире сколько? Пять тысяч, 10 тысяч? Это же смешно, их очень мало, это какие-то кремленологи, это горстка. Не стоит тратить столько усилий, федеральных, бюджетных денег и прочее, для того чтобы что-то рассказывать этой небольшой аудитории. Она слишком небольшая, чтобы из-за этого создавать целый международный телеканал. Вот вы представляете, вы сидите в гостинице в том же Лондоне условном, вы каналами щелкаете и видите там канала Belgium Today, и вы понимаете, что это канал про Бельгию. Вам интересно? Вы будете смотреть? Вот вам не всё равно, что там происходит в этой Бельгии?
Т.Фельгенгауэр: Там всё время показывают Пуаро?
М.Симоньян: Нет, это новости, информационные программы про Бельгию. Конечно, это ограничивало нашу аудиторию колоссально. И мы поняли, что единственный способ добиться широкой аудитории, в том числе рассказывать ей о России, когда это нужно и важно, в критические моменты, когда важно какую-то правду донести, которая нам видится правдой, - это давать им новости о них же самих, но так, как этого не делает никто. И когда случился, например, «Оккупай Уолл-стрит», который мы давали еще до того, как он появился на агентствах, за что мы попали в тройку финалистов на «Эмми» в прошлом году, это завоевывает нам огромную аудиторию. Американцы смотрят, что у них самих такие акции протеста. И никто это не показывает. Это принцип, по которому работает и ваша радиостанция, по которому работает телеканал «Дождь».
И.Воробьёва: «Оккупай Уолл-стрит» - это вы первыми были. «Оккупай Абай» или еще какой-нибудь - вы там будете первыми, когда вы будете про Россию рассказывать?
М.Симоньян: Я не знаю, как вы, но тот же «Дождь» не единожды брал наш каверидж, нашу картинку и прочее. Конечно. Посмотрите у нас на сайте.
Т.Фельгенгауэр: Вы несколько раз упомянули фразу «мы решили, мы подумали, мы постановили». С кем вы советуетесь, когда принимаете решение, если такие люди есть?
М.Симоньян: Со своими коллегами внутри компании. Что же я буду – я, я, я?
Т.Фельгенгауэр: Но вы же главный редактор.
М.Симоньян: Некрасиво. Я – последняя буква в алфавите. Вас не учили в детском саду?
Т.Фельгенгауэр: Что-то припоминаю.
М.Симоньян: И я не забыла.
И.Воробьёва: Венедиктов переучивал.
М.Симоньян: В моей жизни не было такого Венедиктова.
Т.Фельгенгауэр: Есть разные люди, которые могут давать советы.
М.Симоньян: По поводу редакционной политики – я вас умоляю. Кто будет сидеть и думать, как бы нарастить аудитор Russia Today? Кому это интересно, кроме… ну хорошо – меня. Но лучше я скажу «нас».
И.Воробьёва: Давайте я впрямую спрошу – вам звонят из Кремля и говорят: «Это зачем вы показали? А это почему вы не показали?»
М.Симоньян: Я даже не могу предположить, сколько раз за 8, почти 9 лет нас там бы смотрели и кто бы это мог делать.
Т.Фельгенгауэр: Надо работать над тем, чтобы в Кремле смотрели Russia Today.
М.Симоньян: Может, и смотрят. Я об этом не знаю. Это же надо языки знать.
Т.Фельгенгауэр: С этим проблема, конечно. Вы же не на немецком. Последний вопрос традиционный – над каким решением вы сомневаетесь сейчас?
М.Симоньян: Надо было к вам приходить или надо было лучше к ребенку поехать поскорее. Но я рада, что пришла всё равно.
И.Воробьёва: А теперь поедете к ребенку. Спасибо большое. Главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян была в эфире программы «Разбор полета.
Т.Фельгенгауэр: Всем счастливо.
Вконтакте
Одноклассники
Мой мир
Постоянный адрес публикации на нашем сайте:
QR-код адреса страницы:
(Наведите смартфон, сосканируйте код, читайте сайт на смартфоне)
(Наведите смартфон, сосканируйте код, читайте сайт на смартфоне)
Внимание! Мнение авторов и комментаторов может не совпадать с мнением Администрации сайта
4 мнения. Оставьте своё
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться
или восстановить пароль от аккаунта, если Вы его забыли.
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гость, не могут оставлять комментарии к данной публикации.