Торжество дурновкусия. Рецензия на второй том «История Российского государства» Бориса Акунина

Исторические события 2014 года как-то оставили незамеченным выход второго тома акунинской «Истории». Предыдущую (то бишь первую) часть, изданную накануне Евромайдана—2013, бурно обсуждали в диапазоне от «национал-предательства» до «новый Карамзин явился»; да и я сам, помнится, накропал злобную ватническую рецензию.

А что нынче? С торжественной презентации тома-2 миновал, почитай, целый месяц, однако литературные критики хранят византийское молчание. Тут-то бы и пойти обманчиво-лёгкой дорожкой, объяснив это народно-аристократическое забвение той безоговорочной поддержкой, какую наш пациент за последний год выказал киевской хунте (а также Пусям, Лёше и Ходороше) — навроде того красноярского концерта Макаревича, который был отменён, поскольку продали ровно один (цифрами: 1) билет; но мы-то, чай, люди интеллигентные, простых путей не ищем, и попробуем в новом творчестве Акунина разобраться, пускай даже автор нам лично не симпатичен.

Следует признать, по сравнению с томом Первым, где «у гуннов была какая-то стаеобразная форма полигамии», в томе Втором (посвящённом «Ордынскому периоду», 1223–1462) такого рода комической отсебятины значительно меньше — вероятно, благодаря участию в подготовке текста профессиональных историков.

Помнится, при тоталитарном совке любая претендующая на научность публикация обязательно проходила сквозь сито внешнего доцента-рецензента; похвально, что Григорий Шалвович к сей практике всё-таки вернулся.

Впрочем, это не снимает главную проблему акунинской летописи: на каждой — нет, прописью: НА КАЖДОЙ её странице можно отыскать или исторический ляп, или логическую нестыковку, или стилистическую ошибку.

Не верите? Думаете, преувеличиваю?

Страница 381, о российском самодержавии: «В пятнадцатом и шестнадцатом веках во многих европейских странах шли централизованные процессы и укреплялась власть монархов, но нигде авторитаризм не достиг такой совершенной степени» — да, видимо, когда Генрих Восьмой основывает Англиканскую церковь и главой оной объявляет себя; когда десятки тысяч английских крестьян сгоняются со своих земель из-за «огораживания» и превращаются в бродяг, притом, что за бродяжничество применяется казнь; и когда за все годы его царствования отправлены на плаху 72 тысячи подданных, то это лишь — так, плюгавенький такой авторитаризмик, по сравнению с расейским — несовершенный вовсе.

Страница 382, об империи Чингисхана: «Общество в целом представляет собой некую жёсткую пирамиду, поднимающуюся к одной вершине» — конечно, не «жёсткую», а «иерархическую», и не «к одной вершине», а просто «к вершине» (вершина у пирамиды заведомо одна).

Страница та же: «Крепостное право, которое продержится до середины XX века» — подразумеваемая автором советская колхозная система, конечно, тоже не сахар, но ставить её на одну полку с крепостным строем — слишком уж лихое обобщение.

Страница 383, о «главной проблеме» России: «неукоренённость европейской концепции о верховенстве закона над исполнительной властью» — идея о верховенстве закона, то есть легизм, зародилась не в Европе, а в Древнем Китае эпохи Враждующих царств (востоковеду Акунину ли не знать), однако, сей факт, конечно, нарушает его концепцию, основанную на примитивной дихотомии «европейские ценности — азиатский тоталитаризм» (на чём мы ещё остановимся).

Наверное, вы по-прежнему думаете, будто, когда я говорю, что на каждой странице (ну ладно, через страницу) акунинского нарратива можно найти историческую, логическую или стилистическую ошибку — это фигура речи?

Мужайтесь, братья. Отточим карандаш, пробежим первые 50 листов:

«Подсчитывать численность больших армий в те времена то ли не умели, то ли ленились (?!)» (стр. 14).

«Когда я говорю, что Русь после Калки вернулась к обычному существованию, это значит, что вновь начались бесконечные дрязги с соседями» (стр. 22).

«Паневразийская империя» (стр. 28) — на самом деле, конечно, «панъевразийская», с твёрдым знаком.

«У монголов почти полностью (?!) отсутствовало представление о гигиене» (стр. 32) — право, зря ватники клянут Акунина русофобом — написание «Истории» явно пробудило в нём дотоле дремлющего и монголофоба: «Чингисхан же поднялся из ничтожества (?!) и вытянул за собой к вершинам могущества один из наиболее отсталых (?!) и слабых (?!) народов тогдашнего мира» (стр. 37).

И далее, «Чингисхан — мегаломаньяк» (стр. 42) — не иначе, Акунин психиатрическое заключение раскопал, видимо, завалялось между страниц Лаврентьевской летописи.

«Ранние годы жизни Темучина напоминали контрастный душ» (стр. 41) — как же так, выше ведь написано, что никакой гигиены монголы не знали.

«Самый прославленный полководец истории Наполеон» (стр. 36) — по какому критерию самый прославленный? Мы-то, деревенщины лапотные, полагали, что это — не потерпевший ни одного поражения Суворов.

«Немецкие фашисты» (стр. 43) — детский сад, господин историк. Фашисты — они в батальоне «Азов» или в муссолиниевской Италии; немецкие — всё-таки национал-социалисты.

Встречаются попытки философствований, правда, несколько натужные: «Все великие завоеватели — злодеи» (стр. 38). Надо думать, злодею Потёмкину не следовало завоёвывать Новороссию?

Об униформе гвардии Чингисхана: В будущем элитные войска диктаторов, от опричников до эсесовцев, будут носить обмундирование того же зловещего цвета (стр. 48) — «В будущем будут» — сильно сказано, да; а вообще, занятно отметить, как изображающий объективность автор сбивается на заезженную либеральную пластинку «Третий Рим — знак равенства — Третий Рейх». Спасибо, сыты по горло.

Но, хватит — как и обещал, только первые 50 страниц. Утомились, наверное? Скажете — придираемся? Скажете — мелочимся? Скажете, недостойно литературного критика — сладострастно выискивать опечатки и мелкие несообразности: у кого их нет?

И вроде бы складно у него всё написано, красивые иллюстрации на итальянской бумаге, но остаётся ощущение гадливости, как после прочтения акунинской беллетристики, где этаким же изящно-игривым стилем бодренько рассказывается, как русский генерал Скобелев помирает на шлюхе; или как русская княжна императорской фамилии, вскоре после похищения и вероятной гибели младшего брата, трахается с Эрастом Фандориным; или как британскому подданному Николасу Фандорину, сошедшему на первой русской станции с поезда Москва-Рига, на вокзале предлагают несовершеннолетнюю проститутку — вроде бы ничего, вроде бы ничего, до только непонятно: как мы только и смогли построить страну от Куршской косы до Командорских островов?

И вроде бы нет ничего такого в словах про «ленивых летописцев», про «дрязги с соседями» как «обычное существование» Руси, про «контрастный душ», который принимал Чингисхан — однако именно так, мазок за мазочком, создаётся картина евразийского государства, которое — по Акунину — непонятно откуда взялось, неведомо как управлялось и вообще чёрт те чем живёт.

Авторская историческая концепция (хотя на стр. 3 в предисловии заверяет, будто никакой концепции у него нет) чрезвычайно проста.

Домонгольская Русь «имела изначально европейскую природу» (том 1, стр. 383), первое русское государство «было совершенно европейским» (том 2, стр. 6). Однако, ордынское иго привнесло в российскую ментальность иной, азиатский элемент, отчего наше государство стало авторитарным и неправовым (стр. 383). Правда, после Югославии, Ливии, Сирии и других примеров западных «гуманитарных бомбардировок» подобные идеалистические сказки о европейской цивилизации, основанной на верховенстве закона, нечитабельны чуть более, чем полностью.

Бог акунинской истории — случайность:

[Монгольское нашествие было вызвано] «двумя совершенно случайными, до нелепости малозначительными обстоятельствами… Всё началось с того, что на Руси жил один скучающий человек, и этому человеку не повезло с тестем» (стр. 12)

«Если рассматривать историю как хаотический процесс, в котором всё случайно, генеалогию московского (с маленькой буквы, да — Э.Ч.) государства вполне можно возвести к тучной кобыле дьякона Дудко».

«Из-за такой же ерунды — скандала в очереди за хлебом — в феврале 1917 года рухнет Российская империя» (стр. 228)

«Дмитрию Ивановичу, будущему Донскому, досталось большое и неразделённое (?!) государство. («Разделённым» может быть народ или территория, а государство — оно или есть, или его нет. — Э.Ч.) Так, по стечению случайных обстоятельств, в фундамент будущего московского (с маленькой буквы, да) царства лёг ещё один камень» (стр. 262)

Ну сказал бы хоть — просто «по стечению обстоятельств». Ан нет. Надо выпятить: «по стечению случайных обстоятельств».

И да, конечно, в следующей фразе автор сразу же уверяет, что были, мол-де, и объективные причины (о которых упоминается неясно и запутанно). Если совсем уже нельзя не сказать, например, о роли Церкви в собирании русских земель вокруг Москвы, псевдо-Карамзин тут же «оговаривается»:

«Всякий раз, когда в жизни церкви (с маленькой буквы, да) земные мотивации начинали преобладать над небесными, добром это не заканчивалось» (стр. 264).

Ага, в этой логике Сергию Радонежскому следовало смиренно молиться, а не отправлять монаха Пересвета на Куликовскую битву.

И да, по Григорию Шалвовичу, никакого Евпатия Коловрата и никакого подвига не было (стр. 96).

Главная беда Акунина в том, что он, кажется, искренне не понимает: история — это не изложение последовательности фактов (которые наш беллетрист более или менее добросовестно пересказывает) — а научно-методический аппарат, позволяющий устанавливать причины и следствия тех или иных событий прошлой, нынешней, будущей жизни страны. Но что прикажете делать, если автор в принципе не способен объективно излагать факты и делать логические выводы? Опять, думаете, я преувеличиваю? Вот пример (не из книги, а из его недавней записи в блоге, но тоже весьма показательный) — печальная иллюстрация запредельно низкого уровня Акунина-историка:

После ужасного немецкого наступления 1915 года, когда Россия лишилась почти всей регулярной армии, военная победа на Восточном фронте стала невозможна – это надо хорошо понимать. (Знаменитое Брусиловское наступление 1916 года, если посмотреть цифры, стоило нам не меньших потерь, чем австрийцам, и в стратегическом плане мало что дало). Монархия привела военную и экономическую систему страны к почти полному коллапсу.

Да. Точно. То есть когда за время Первой мировой войны производство пулемётов в России увеличивается в 25 раз, производство винтовок — в 24 раза; производство орудий на одном только Путиловском заводе в 1915 г. — 997 штук, а в 1916 г. — 2345 (прирост в 2,4 раза) — то это, по Акунину, «коллапс военной и экономической системы страны» (цифры взяты отсюда).

А когда в ходе Брусиловского прорыва русские войска потеряли 500 тыс. человек, а Германия и Австро-Венгрия — 1,5 миллиона, то это — по Акунину — «не меньшие, чем у противника, потери».

А то, что по результатам этой битвы инициатива окончательно перешла к Антанте, и австрийцы до самого конца войны из-за огромных потерь оказались не в состоянии наступать ни на одном из фронтов — это, по Акунину, «в стратегическом плане мало что дало».

Так что — да, ты прав, мой неюный либеральный друг. Мы просто придираемся. Ибо нефиг. Негоже выставлять себя (в ЖЖ и фейсбуке) писателем-совестью-нации; негоже выдавать компиляцию из текстов Карамзина, Ключевского и других прежних популяризаторов истории за свой «литературный проект».

И когда Акунин на странице 385 называет «движение по имперскому сценарию» — «ухабистым маршрутом» (маршрут — какбе линия на карте, ухабистой она быть не может) — то это не русофобия, а просто дурновкусие, которым переполнены все акунинские тексты, также, как и его «История». Слишком обширная — ожидается чуть не 10 томов — и слишком дилетантская, чтобы служить учебником. Слишком бедная для полноценного научного текста — самые поздние отсылки к предыдущим исследователям, упомянутые во втором томе, за редким исключением исчерпываются трудами Костомарова (1817–1885) и Платонова (1860–1933), со времён которых историческая наука всё-таки заметно продвинулась, особенно в части понимания истинной природы сложного тюрко-славянского взаимодействия, однобоко именуемого «ордынским игом».

В общем, стыдно, Григорий Шалвович. Стыдно-с.
Эдвард Чесноков