Да, фрау Меркель, это ваше будущее

Пожилой Ганс держал в руках семейный фотоальбом. Сегодня ему далеко за пятьдесят, а в такие годы человек становится как-то особенно сентиментальным. Вот он держит на руках свою золотоволосую Хельгу. Сколько её на этой фотографии? Год? Полтора? Она улыбается беззубым ртом. Долгожданная Хельга. Как они долго с Маргарет мечтали о ребёнке. А вот другая фотография – здесь они всей семьей в день падения Берлинской стены. Последний снимок, на котором Маргарет с ним рядом. Последний снимок, когда Хельга улыбалась искренно. Потом просто фотокарточки. Как будто посеревшие. Вот Ганса сняла дочь, когда он поливает газон из шланга. На нём его любимая кепка. Таких сейчас не делают. А за спиной – соседи Страйхеры, улыбаются и показывают пирог.

Страйхеры. Совсем недавно к ним прибыл пристав и предложил переселиться в другой дом. Они грустно посмотрели на уведомление, и, хотя бумага была составлена в не обязательном ключе, воспитанные в германской манере старики молчаливо согласились. Германцы всегда педантично соглашались с мнением и указаниям их страны. Работать на час больше положенной смены? Значит так надо Германии. Значит будут работать на час больше. Выплачивать компенсацию жертвам холокоста, автоматически отчисляя со своей заработной платы процент? Да, хотя и возможно было написать отказ, но они платили. Значит так надо Германии, хотя и не понятно зачем. Не они устраивали эту войну. Они даже не видели те лагеря, хотя и много показывали по телевизору открытие памятников, монументов, какие-то заброшенные руины разрушенных построек и печей. Да разве можно в такую печь поместить человека? Но Германия сказала – «было», значит надо. И вот – словно попрощавшись со своим частным домом, Страйхеры с одним единственным чемоданом в руках, помахав Гансу на прощание, последний раз окинули взглядом своё жильё и уехали. Обещали писать, хотя Ганс понимал – в их годы трудно будет на новом месте. Куда там до писем, а пользоваться интернетом они так и не научились.

Через месяц в дом Страйхеров социальные службы вселили какую-то мароканку с десятком детей и к ним в придачу три чернокожих мужчины. Ганс был возмущён в глубине души, потому как не понимал – зачем к и так многодетной матери подселили троих здоровых, работоспособынх, в самом пике активности своей жизни мужчин. Он был возмущён, но на его педантичном лице не проскочила и тень пренебрежения. Значит так надо Германни. Социальные службы страны не будут выделять такое хорошее жильё кому-нибудь. Где-то в мыслях у Ганса возникало мнение, что эти люди, наверное, сделали там, в далёкой Африке что-то важное для Германии. Может их родители, а может и они сами, работали на германо-африканских предприятиях, а теперь во время войны и лишений попросили политического убежища? Чего в жизни не бывает.

За свою жизнь Ганс видел многое. Его волос давно серебряный. Удивляться он разучился, наверное, с того момента, когда и пала та самая Берлинская стена. Он ходил по бывшим советским улочкам, которые вернулись в его страну и удивлялся: «почему они так опаздывают в развитии»? Но когда он общался со своими новыми согражданами, которые жили по ту сторону стены – его удивление постепенно исчезало, а радость от восстановления страны всё чаще сменяла безулыбчивая маска.

Совсем недавно его Хельга прибежала, окрылённая от счастья. Она просто светилась, порхала вокруг, щебетала. Назначили свадьбу, но, вопреки всем традициям, свадьба получилась… шумной. Пожалуй именно это слово употреблял Ганс во время свадьбы. Он, конечно же, хотел сказать совсем другое, но говорил «шумная». Жених оказался из беженцев. Мусульманин.

Не прошло так много времени, и вот Хельга, которую он держал на руках, не спал, когда у неё резались зубы, замазывал сбитые коленки, учил кататься на велосипеде, впервые собирал в школу – взрослая и сама выбирает свою судьбу.

После свадьбы всё в жизни Ганса поменялось. Хельгу он видел в чёрном платке. Её золотые и прямые волосы, прямо как у Марты, волосы, которые заставляли своим ослепительным блеском неметь молодых парней, теперь прочно спрятаны под этим уродливым изобретением религиозных фанатиков. На улице как-будто померкло само Солнце. Ганс лишь крепче стянул губы и его и без того строгое лицо стало жёстче.

Через некоторое время Хельга попросила его на время, пока они с её женихом подыскивают бюджетное жильё, пожить в его доме. По отцовски Ганс согласился. Много раз он договаривался со старыми знакомыми и приходил домой с предложениями по работе. Жених упорно отказывался от предложений, мотивируя тем, что одну работу ему запрещает брать Коран, другую недавно осудил мулла, а для третей – у него слишком плохое знание языка. Через какое-то время, не успел Ганс и моргнуть глазом, в его доме появилась мать этого жениха и трое братьев. Работать никто из них принципиально не хотел. Ганс хотел возмутиться и уже было дошёл до порога офиса полиции, но встретил социального работника, который поинтересовавшись целью визита, рассказал о программе какого-то переселения, квоты по принятию беженцев, и, раз уж Ганс сам пришёл – заполнил формуляр, чтоб со временем навестить поселение беженцев и проверить их условия проживания.

Ганс многое терпел. Он терпел, когда на его кухне, с плиткой, которую они выбирали и устанавливали с Маргарет – самой красивой и солнечной плиткой во всей округе, как она любила повторять, ещё красивой потому, что в ней остались их руки, теперь небрежно валялись мокрые ящики с социальной едой. Ящики никто не убирал, хотя в них оставалась вонючая вода из-под размороженного мяса. А само халяльное мясо часто теперь весело на стене - то на крючке для полотенца, то на крючках для посуды. Иногда в пакете, иногда и так – просто подвешенное за верёвку, постоянно стекая на пол. Он терпел, когда братья мужа, не смотря на запреты Корана, всё же подсели на пиво и превратили чердак его дома, куда он их определил для «временного» проживания в притон, проходя по которому, обязательно надо было откидывать ногами жестяные пустые банки. Откуда у них деньги на выпивку Ганс узнал почти случайно, когда решил отдать в качестве подарка музею картину, которую ценой своей жизни его мать спасла от разграбляющих город войск-освободителей. Картины он не нашёл. Зато в месте где она была – угадывалась смрадная лужа опорожненеия мочевого пузыря одного из братьев Махмуда. Почему-то Ганс не был уверен, что это именно родственники - он чувствовал, что они как-то меняются, хотя, если честно - они все для него были на одно лицо. Так же он не нашёл старый персидский ковёр, сложенный и завернутый через материю - чтоб не испортился со временем, как не нашёл старые серебрянные подсвечники, да и по мелочи многое исчезло просто бесследно.

Долгие разговоры с Хельгой ни к чему не привели. Она словно отказывалась видеть то же, что и он. В её словах всё чаще звучало: «так сказал мулла», «это кхарам», «скоро Махмуд найдёт работу», «они же столько всего пережили», «ты же знаешь как трудно сейчас с работой» и «они усиленно учат наш язык – уже совсем скоро они станут нашей гордостью и гордостью нашей страны». Про эту гордость страны Ганс слышал много раз. Когда принимали турков, когда принимали хорватов, да мало ли кого ещё. Каждый раз его уверяли глашатаи страны - это всё во благо. Вот-вот молодые и здоровые приступят к работе, надо их только поддержать, и Германия расцветёт небывало. Новые руки для могучей страны. Но раз за разом такое заявление лишь добавляло к пенсионному возрасту ещё год, добавляло к трудочасам ещё времени и снимало ещё раз и ещё отчисления с зарплаты в фонды для беженцев. Работать они так и не начинали - ни через год, ни через пять.

Хельга менялась с каждым днём. Однажды он застал её посреди большой комнаты, просто скорчившись на полу. В голове отца пробежали за доли секунды все наихудшие варианты – отравилась, приступ чего-то непонятного, внезапно заболела, а может он не знал, она беременна, а вот так выглядит выкидыш? Но как только он подбежал к ней – Хельга откинула его сильным жестом и гневной тирадой сказала, что молитва превыше всего – и место молитвы там, где тебя застало её время.

Ганс отложил альбом. Так много воспоминаний в бумаге. Кому теперь они нужны? Что осталось из того, что он знал и понимал? Что осталось от его Германии? За забором, на месте Страйхеров теперь двадцать детей, или около того. Пару раз даже доводилось выпроваживать со свей территории невменяемых негров. Их не забирала даже полиция, хотя и видно было – они под действием явно не алкоголя. Отговорка была простой – нет ничего при себе, значит чист. Надо уважать другие народы и делать сноску на то, что они не до конца знают наши законы. Ну, лежит на травке человек, устал, не может подняться. Перенеси его на соседний участок и делов. Чего тут удивительного?

Но не это было последней каплей для Ганса. Последней каплей был синяк на лице его Хельги. На все расспросы о том, откуда - она лишь лепетала: «он мужчина, он имеет право». И это непонятное: «если он от меня откажется словами тайла-лак, я обязана буду уйти». Уйти куда? Из дома? Из его и её дома? Из дома поставленного его отцом, в котором прошло всё её детствои юнешество? Из дома, который помнит Марту? Из дома, куда социальная служба уже давно приписала этих эмигрантов?

Ганс поставил альбом на тумбу. Поправил фотографию Марты в белой рамке. Открыл шкаф. Он выбрал свой парадный армейский мундир. На нём красовалась парочка государственных наград, ещё одна формально-почётная и одна боевая. Когда страна приказывает – ты не спрашиваешь, просто едешь исполнять долг. Для Германии и германцев слово долг – это высшая форма понимания чести, будущего, залога существования родины, родных и близких. Мундир сидел как влитой. Даже через года Ганс держал форму, регулярно выполнял уже не силовые, но довольно интенсивные упражнения, не пропуская ни одного дня. В прочем, как всегда – не пропуская ничего запланированного, необходимого, поставленного в список. Медленно подошёл к оружейному сейфу, достал свой штейр-ауг, разрешение на который у него было безприкословным, как и получение боевой награды, не спеша зарядил длинный рожок, заправляя пулей с утяжелённым сердечником, потом другой. Второй не понадобится, конечно же, но привычка быть готовым ко всему прочно впиталась в Ганса. И пока Хельга не вернулась с работы домой, поправив фуражку, с отточенным без эмоциональным лицом, в полном параде с оружием, взятым «под локоть» он открыл дверь из своей комнаты, ведущей в коридор дома.

Первую пулю получила женщина на кухне. Это существо с натяжкой можно было назвать женщиной, но Ганс был воспитан в старой манере, поэтому – одна пуля и без мучений. Раздался лишь хлопок и тело откинуло к плите, грузно опустив на пол в вялом захвате посуды. Раздался грохот кастрюль. С коридора послышалась непонятная слуху германца ругань. Так, наверное, они ругают женщину, когда та неповоротлива на кухне и оставляет мужчину голодным. Ганс уже не слышал ни ругани ни грохота посуды. Он лишь по привычке вскинул правый локоть, левой рукой прижимая рукоять, захватив щекой приклад. Правый указательный палец мягко спустился на крючок, ожидая приказа нейронов, готовясь выпустить одиночный или очередь. Если понадобится – весь рожок сразу. Его глаз слился с прицелом и теперь не существовало Ганса – теперь был сплав метала, реакции, расчёта и прицела. Куда корпус – туда и взгляд, туда и цель. Его взгляд зафиксировал испуганное и пучеглазое лицо первого брата жениха. Он бежал, размахивая клюшкой для гольфа, наверное, решив наказать неуклюжесть женщины за плитой, но вместо этого выкатил глаза от удивления, которое длилось долю секунды. Хлопок и тело в конвульсии прижимает руки к селезёнке. Второй хлопок в мочевой. Больно? Ганс так не думает. Он выбирает – куда всадить побольнее. Третий в коленку. Можно добивать – он начал моментально отключаться от боли. Второго родственника, как и третьего, ожидала такая же участь. Они по очереди выбегали в коридор, не понимая – что там на самом деле происходит. У Ганса лишь мелькнула мысль о «ловце и звере», но тут же растаяла. Последним был Махмуд – который только выглянул в коридор и тут же побежал к выходу. С хирургической точностью пуля прошла через его шею. Махмуд упал на пол, не добежав до спасительной двери всего метр, сипя красной пеной, выдавливая из себя лишь багряные пузыри.

Ганс неспешно обошёл корчащаяся тело, взял со столика у входной двери блокнот и написал пару строк: «Хельга, я знаю что ты меня осудишь за то, что сегодня здесь случилось, но пройдут года, и ты поймёшь, что всё что здесь было сделано – сделано для твоего же будущего. Не вини меня сейчас, попытайся понять позже. Люблю тебя, как всегда. Твой Ганс». Он осмотрел свой мундир и, достав платок, вытер брызги крови на наградах. «Что ж, останутся пятна на кителе, а это не приятно» - как всегда прагматично отметил он про себя.

Снова обошёв агонирующее тело, Ганс снял со стены радиотелефон и набрал полицию.

Его застали в кресле – качалке, согнувшись над своим штейром, как будто задремавшим. Под его руками, поверх оружия, лежал аккуратно сложенный треугольником флаг Германии, по одному из углов которого стекала уже почти застывшая кровь. Впервые тело Ганса было сгорбленным. Согнутым снаружи, но так и не сломленным внутри.

Святослав Чередников