Танкист по имени Мария

Вот уже много часов мы сидим друг против друга и разговариваем. Вернее, говорит Мария Ивановна, неизменно глядя при этом в окно. А за окном черно, ничего не видно. Голос ее садится и слабеет, но это от астмы, поясняет она, не от усталости.

Уже несколько раз высыхают на ее щеках слезы, несколько раз хозяйка порывается меня накормить, но я боюсь двинуться, встать из-за спасительного стола - за ним не видно, что у Марии Ивановны нет обеих ног. То, что для других женщин естественно как воздух - семья и дети, для нее было вершиной жизни, недосягаемой много лет. С того самого дня, как, очнувшись, откинула она одеяло в медсанбате... - Скоро младший с работы мимо пройдет,- говорит Мария Ивановна, придвигаясь к окну и заслоняя глаза от света ладонью.- Я вам его покажу... Старший-то сын ко мне заходит, а младший...

С четырех лет, с тех пор, когда умерла мама, судьба стала ей хуже злой мачехи. Всю последующую жизнь она стреляла, жгла, взрывала, калечила Машу Лагунову, испытывала счастьем, горем, благополучием, одиночеством, друзьями, подлецами, славой, делами. Испытывала и заботами обыкновенных женщин, жен и матерей, недосыпающих в поисках благ, подлинных или мнимых, для сыновей, внуков, мужа...

После смерти мамы их, детей, осталось пятеро. Сколько Маша себя помнит, столько она работала. Работала за кусок хлеба, за платьице, за крышу над головой. В день, когда грянула война, ушел на фронт Николай - старший брат. Сколько рапортов Лагуновой осело в свердловском военкомате той поры, она не помнит теперь. Наконец однажды получила повестку и побежала к сестре, а сестра расплакалась: «Куда ж ты, малая!»

Но таких вот «малых», двадцатилетних, набрался целый эшелон, идущий в Челябинск, в военную автотракторную школу. Они не выбирали себе профессию, были согласны на что угодно, лишь бы ближе к фронту. Их не выбирали тоже - крепких или худеньких, собрали в военкомате стопку девичьих рапортов и «дали им ход».

Весь сорок второй год Маша валила на своем тракторе деревья, корчевала пни, ровняла землю - служила в батальоне аэродромного обслуживания на Волховском фронте. Выстрелов не слышала - сюда не долетала даже канонада, но опускались на землю изодранные в клочья самолеты, но прибавлялось с каждым днем звездочек на фюзеляжах. Они улетали в войну стайками, злые и стремительные, а возвращались поодиночке, тяжело, устало, хотя и становилось легче от пустых баков и расстрелянных боекассет. Казалось, что тела их еще горячи от смертельной круговерти, что стволы пушек еще дымятся. То одна, то другая пустели вдруг стоянки, и не верилось, что такие большие и сильные птицы не смогли долететь домой.

Маша вглядывалась в искромсанную обшивку, в усталые лица летчиков, вслушивалась в их разговоры,

пытаясь угадать, почувствовать,- какая она, война? Но война пришла сама, рухнула сверху бомбежкой, и первое соприкосновение с ней кончилось тем, что взрывной волной Машу выбросило из трактора.

В запасной полк, куда она попала после контузии, приехали офицеры набирать механиков-водителей танков. Лагунова пошла к командиру:

- Невозможно,- пожав плечами, ответил тот.- Танк и мужик-то не каждый поведет. Зачем тебе это?

Она не нашлась с ответом, а выйдя, чуть не разревелась: «Как же зачем - фашистов бить! Что ж тут непонятного?» Она не осуждала тех женщин, которые находили на фронте мужей-покровителей, беременели и уезжали в тыл рожать, да и кто их посмеет осудить? Если женщина - сильный человек, это хорошо или плохо? Всей своей жизнью Мария Ивановна Лагунова ответила на этот вопрос. А сейчас, сидя напротив, она отводит заплаканные глаза в окно и говорит, что никакой бы силы не хватило жить, если бы не добрые люди...

А тогда она написала письмо Михаилу Ивановичу Калинину.

В учебном танковом полку в Нижнем Тагиле ее встретили ошеломленно. Предлагали в повара, работу при штабе, пугали, отговаривали. Когда же Маша стала одним из лучших в полку водителей, ей предложили остаться инструктором. Может быть, и осталась бы - важное было дело, нужное для фронта, но как раз приехала к ней сестра, привезла похоронку на Старшего брата. «Только на фронт»,- решила Лагунова.

Первый бой - на Курской дуге. Первые пули, осколки щелкают, стучат по броне «тридцатьчетверки». Первые потери, первые метры освобожденной ею советской земли.

...Ее последним боем на войне оказался бой тринадцатый. Под Киевом, у города Бровары, притаилась за хатой села Княжичи противотанковая вражеская пушка... Маша рвала в горячке рычаги, раздавила несколько огневых точек, размесила с землей фашистский блиндаж, но танк вдруг остановился.

- Гусеница! - крикнул командир.

Это он ей кричал. Ей надо вылезти из люка и схватить кувалду. Она отжалась из сиденья на руках и...

Очнулась в госпитале. Сползло одеяло. Приподнялась на левом локте, потому что правая рука не действовала, и увидела, что ног у нее нет. Когда на носилках несли к самолету, приехали ее командиры и друзья, сказали, что отомстят за нее. Вернувшись из полета, летчик доложил однополчанам, что Мария умерла от ран.

Однако она выжила, а друзья не знали об этом. Летчик ошибся: в его маленький У-2 входило всего двое носилок, и на вторых в том полете тоже оказалась Мария, ее тезка. Она-то и умерла.

Спустя двадцать лет писатель Сергей Сергеевич Смирнов расскажет о Лагуновой по радио, в прессе, и друзья услышат, друзья прочитают: жива их Маша, Марусенька! Они съедутся, чтоб уже никогда не терять друг друга, купят ей в подарок «Волгу» с ручным управлением: «Ты одна у нас, Мария...»

Но они теряются. Израненные, надорванные, они уходят один за другим с каждым годом.

- Этот, этот...- Мария Ивановна перебирает фотографии.- Но пока я жива, все со мною.

Эвакогоспитали, операции, пролежни... Боль такая, что спасал только морфий. Болели ноги - пальцы, пятки, ступни. Не хотелось ни есть, ни просыпаться, ни жить. Скатывала бинты из автоклава и однажды...

- Чуть-чуть не смалодушничала,- говорит она тихо.

За ней смотрели, за ней следили, не оставляли одну. В палате было семеро обезноженных девчонок. Только у остальных - по одной ноге. Зоя из Владивостока пела, играла на гитаре. Подпирали дверь кроватью, устраивали горькие свои девичники, а не устраивать не могли - молодые.

Врач Валя Борисова понимала; что Маше нужна чья-то помощь, друзья нужны, но где же их взять! Впрочем... Маша рассказала как-то про нижнетагильский полк, командир которого отправлял Марию на фронт со словами: «Знай, что далеко в тылу у тебя есть друзья, которые в беде не оставят». Написали туда.

- Я говорила, что тебя любят, помнят! - вбежала Валя однажды в палату.- К тебе из полка приехали!

Приехали четверо: два солдата и два офицера, привезли более шестидесяти писем - от командира бригады, полка, женсовета, от друзей и незнакомых. А Маша закрылась с головой одеялом и твердила:

- Не может быть! Не может быть...

И не вылезала до тех пор, пока не услышала голос Володи Еремеева, своего командира отделения. С того самого дня появилось у нее стремление жить.

В Москве Марии сделали протезы. Ходить она училась уже в родном учебном нижнетагильском полку. Помогали все и во всем. Да, она возвращалась, выкарабкивалась к жизни, тесно поддерживаемая дружескими плечами.

- Я привыкла в госпитале к уходу,- говорит Мария Ивановна.- Видела, что одна не смогу, что мне нужна нянька, а где ж ее взять? Плакала, аж заходилась: представляла, как по земле буду ползать. О семье, о муже и не мечтала: хорошему я такая не нужна, а за плохого сама не пойду. И в то же время понимала, чувствовала, что мне необходим ребенок, чтоб зацепиться за эту жизнь. Цель нужна - ради кого-то жить.

Ради кого-то жить... Я возьму на себя смелость и скажу отнюдь не для парадокса: если человек живет для счастья, то нам сейчас труднее, чем поколению Марии Лагуновой. Они старались жить ради будущего, ради нас, потомков. Нам же труднее быть счастливыми, потому что мы очерствели душой, обособились и значительно хуже умеем жить для других. Почему так? Может быть, чем больше имеешь, тем больше хочется? А может быть, поскольку объем материальных благ всегда конечен, соблазн урвать у другого, ближнего и дальнего, слишком силен?

...Она училась передвигаться, училась ходить, падала с кровати, с протезов, с тележки и не могла сама подняться. Казалось, всему этому научиться невозможно... Думала ли она, что будет еще танцевать, что научится водить мотоцикл, объездит на машине полстраны, опять сядет за рычаги танка, что ее именем назовут улицы, бригады, классы, снимут о ней фильм, напишут десятки статей, что воспитает она двух сыновей, внука и внучку...

В госпитале Лагуновой вручили орден Красной Звезды.

В госпитале подсел к ней однажды на скамеечку Кузьма Яковлевич Фирсов, левый пустой рукав его гимнастерки заправлен был под ремень. Часто они разговаривали, Кузьма с полутора лет тоже рос без матери. Их, пятерых сирот, воспитывала тетка. Когда он сделал предложение, она и смеялась, и плакала:

- Что же мы будем делать? Нам обоим нянька нужна.

- А мы с тобой, Маша, две очень тяжелые судьбы соединим в одну трудную,- ответил Кузьма Яковлевич и добавил:- И сделаем ее счастливой.

Поначалу их больше жалели, отводили при встрече глаза, а вслед, кто посердобольнее, плакали. Трудная жизнь, как правило, калечит только слабых людей, сильных она закаляет: одна рука Кузьмы других четырех стоила.

- Сейчас нашего брата, инвалидов войны, мало уж осталось,- говорит Мария Ивановна.- Уважения больше. А раньше всякое бывало, и дармоедами называли, и по кабинетам гоняли. Но все же больше нам встречалось хороших людей. Да и работали мы с Кузьмой оба.

А танк она повела после более чем двадцатилетнего перерыва: была с делегацией в том самом полку, где воевала, и один зарубежный журналист усомнился, что «фрау» могла быть водителем. Тогда попросила она поднести к танку лестницу. Мало кто верил, что сумеет она даже и сесть на водительское место, тем более - выжать тугую педаль фрикциона.

Да, в педаль фрикциона упиралась двумя протезами, изо всех сил. Но этого никто не видел, зато все слышали, как ожил мотор, все видели, как вздрогнул и поехал танк. Все бежали за ним, и громче всех кричал тот журналист:

- Браво, фрау Мересьев!

Мария не совершила на войне особо блистательный подвиг, ее награды скромны. Она совершила подвиг, в мирное время. Сотни раз, как и каждый из нас, оказывалась на распутье, когда на тяжелой дороге ее судьбы обозначились повороты то в безопасный тыл, то в тупики озлобленности, то на уединенные островки устроенности. Но всякий раз она выбирала то, что нужнее было не ей - людям, Родине.

Есть в Броварах, где она теперь живет, улица имени Марии Лагуновой; здешние школьники часто приезжают в гости; четыре бригады перечисляют деньги, заработанные за своего почетного члена, в Фонд мира. А село Княжичи, где приняла она свой тринадцатый, но далеко не последний бой, всего в трех километрах от ее дома.

- Хотите, съездим туда? - неожиданно предлагает Мария Ивановна.

Почему-то мне кажется, что из деликатности следует отказаться.

- Не тяжело ли вам будет?

- Что ж тяжелого? Наоборот, радостно,- говорит она уже из прихожей, одеваясь.

Входит - высокая, новая. Идет по улице, опираясь на две палочки, и все, кто ни встречается, с ней здороваются.

- С двумя-то я недавно,- словно оправдывается она.- Как Кузьма умер.

Главная улица села Княжичи тоже носит имя Марии Лагуновой. Длинная улица, красивые дома, вокруг богатая, ухоженная земля, обильно политая кровью в годы войны, много лет назад.

- Здесь все это и было,- показывает она, и ветер шевелит ее волнистые седые волосы.- Мы шли оттуда...

Я добросовестно кручу головой, пытаясь представить ее «тридцатьчетверку» и ту противотанковую пушку за хатой, и ад огня, и окопы... Но здесь, на ухоженной земле, это невозможно. Да и так ли важно? Гораздо нужнее понять, что чувствует «танкист Мария», стоя на этом месте сейчас, десятилетия спустя. Горечь? Но она добилась в жизни очень многого из того, что отпущено человеку. Счастье? Но какое же счастье остаться в двадцать с небольшим без ног?

Опять мы сидим за большим столом, и опять Мария Ивановна смотрит в черное окно. Внимательно смотрит: вот-вот должен пройти с работы младший сын. Мимо пройти. Он давно уже не заходит, чем-то на нее обижен. Нет-нет, он здоров, и у него все, как у людей,- диплом, семья, квартира, работа, ноги и руки. А вот сердце...

В чем же может провиниться перед сыном мать, горевшая в танке, совершавшая свой подвиг не секунды, а десятилетия, негромко - изо дня в день, из часа в час? Не довелось поговорить с ним, но уверен- ни в чем таком не повинна мать, чтобы быть наказанной столь жестоко. Но это уже другая история...

Подвиг - это высшая степень жертвенности. И пожалуй, только в воспитании жертвенность опасна, потому что часто воспринимается как должное, с детства человек приучается больше получать, чем отдавать.

Счастлива ли она? Да, счастлива, когда вспоминает слова Сергея Сергеевича Смирнова: «Главное, Мария, не награды, не благодарности, главное - это то, что остается после тебя людям».

После нее людям останется многое: освобожденная Родина, красавец Киев, остаются улицы, бригады, классы... Остаются сыновья.
Ю. Гейко