Правда Константина Симонова

28 ноября – 100 лет со дня рождения знаменитого военного писателя.

«Жди меня, и я вернусь, // Всем смертям назло»… Даже если бы Константин Симонов не написал ничего более, кроме этого стиха, – его имя осталось бы в отечественной поэзии навечно. По счастью, Константин Михайлович одарил нас ещё многими романами, пьесами, киносценариями, поэтическими сборниками, публицистикой высочайшего психологического и нравственного накала.

Но главное – Симонов изучил, описал войну, как высшее и трагическое испытание человека. Просто потому, что она ему досталась не одна. Константин Михайлович участвовал в боях на Халхин-Голе. Великую Отечественную прошёл от звонка до звонка, побывав на всех её фронтах. С нашими солдатами протопал по землям Румынии, Болгарии, Югославии, Польши и Германии. Был свидетелем последних боёв за Берлин. В послевоенные годы он побывал в воюющих Китае, Корее, Вьетнаме. В мире мало найдётся журналистов, писателей, которые могли бы «похвастаться» хотя бы половиной увиденного на войне и описанного Симоновым.

Общественный деятель, Герой Социалистического Труда, заместитель генерального секретаря Союза писателей СССР, член ВКП(б) с 1942 года Симонов имел шесть заслуженных Сталинских премий и Ленинскую – никем не побитый рекорд среди его собратьев по перу.

Наконец, и в общественной жизни Константин Михайлович сделал куда как больше любого своего именитого коллеги. Перечисляю навскидку лишь некоторые заслуги писателя, потому как на их подробное изложение не хватило бы газетного места. Так вот, мы должны быть благодарны Симонову за то, что читаем романы Ильфа и Петрова, за то, что вышли в свет «Мастер и Маргарита» Булгакова, «По ком звонит колокол» Хемингуэйя. Он добился полного перевода пьес Артура Миллера и Юджина О’Нила. Мой старший товарищ Вячеслав Кондратьев утверждал: «Если бы не «железная» протекция Симонова, моего «Сашку» никогда бы не напечатали. «Генералы и полковники» от литературы полагали её во сто крат вреднее, чем «Жизнь и судьба» Гроссмана». В активе Константина Михайловича – «пробивание через партгосноменклатуру» многих спектаклей «Современника». Театр на Таганке стал широко известен во многом благодаря его статье «Стая молодых набирает высоту» в «Правде».

Первая посмертная выставка Татлина, восстановление выставки «ХХ лет работы» Маяковского, участие в кинематографической судьбе Алексея Германа и десятков других кинематографистов, художников, литераторов – это тоже личная заслуга писателя. Самый большой на сегодняшний день писательский архив Симонова, хранящийся в ЦГАЛИ, состоит из десятков томов каждодневных усилий Константина Михайловича по оказанию помощи собратьям-писателям, фронтовикам, просто согражданам. Там – многие тысячи его писем, записок, заявлений, ходатайств, просьб, рекомендаций, отзывов, разборов и советов, предисловий, торящих дорогу «непробиваемым» книгам и публикациям.

А на телевидении хранится симоновский видеоархив – беседы с рядовыми, сержантами и старшинами Великой Отечественной войны. И при этом, заметьте: Константин Михайлович – единственный советский писатель, который отвечал на каждое (!) письмо. А ему писали тысячи и тысячи людей. Кроме всего прочего, Симонов был в разное время главным редактором журнала «Новый мир» и главным редактором «Литературной газеты». Он также избирался депутатом Верховного Совета СССР двух созывов; кандидатом и членом ЦК КПСС был в течение более двух десятков лет.

И на каждом номенклатурном или выборном высоком посту демонстрировал исключительную мудрость и выдержанность.

Константин Михайлович многим помогал собственным заступничеством, которое котировалось повыше, нежели у отдельных членов Политбюро ЦК КПСС.

Горжусь несказанно тем, что, обучаясь в Военно-политической академии имени В.И. Ленина, принимал активное участие в организации встречи с писателем. Вместе с преподавателем полковником Тимофеем Ужеговым я заготовил несколько десятков вопросов писателю (он на том настаивал); сам выступил на встрече; а к концу мероприятия предъявил Константину Михайловичу 33 страницы отчёта. Симонов назвал мою журналистскую прыть «сверхоперативностью», подивившись, как и когда я сумел записать и отпечатать текст на машинке, если всё время сидел в зале. Однако извинился: «Ей-богу, сил уже нет читать – устал. Но если у вас завтра найдется пару часов свободного времени, то мы могли бы встретиться в первой половине дня у меня дома».

Несложно понять те чувства, с которыми я на следующий день мчался на квартиру писателя, расположенную в доме на улице Черняховского.

Встретил меня секретарь Л. Лазарев. Сказал, что Константин Михайлович остался доволен общением с военными журналистами. И мой материал уже прочитан, выправлен. Тут, закончив телефонный разговор, из соседней комнаты вышел одетый в теплый темный свитер сам Симонов. Крепко пожал руку. Потом очень подробно рассказал о сути своих основательных замечаний и поправок. Несколько раз возвращался к прошедшей встрече, затрагивал сопредельные с ней темы. Похвалил мое выступление и выступление коллеги Сергея Левицкого. И вообще, в продолжение всего нашего разговора сделал всё, чтобы я ни на минуту не почувствовал, что передо мной, ужасно волнующимся старшим лейтенантом – живой классик. На прощание я попросил Симонова подписать еще несколько книг для трёх девчат-стенографисток, которые печатали мне материал. На том и расстались.

Из того разговора с Константином Симоновым:

…При всех сложностях корреспондентской жизни, труд этот вовсе не самый тяжелый на войне. Строевому командиру, политработнику на передовой и солдату всех родов войск, в первую очередь, конечно, пехоты в той войне досталось куда больше. В памяти его, может быть, не все закрепилось, как у меня, в моей профессиональной памяти журналиста. Может быть, у него не записано того, что записано у меня. Но у него в сердце отложилось многое такое, до чего я, может быть, не дотянулся, потому что некоторые вещи не пережил с той силой, с которой тот или иной человек их пережил в годы войны.

Понимаете, в чем дело? Война ведь была такая огромная и такая всенародная. Сколько людей в ней участвовало! К миллионам погибших добавим количество всех участников, свяжем это количество людей, которые были в личных связях с этими участниками войны, ждали их, писали им, получали от них письма, присовокупим еще десятки миллионов людей, которые пережили войну, как тревогу за самого близкого себе человека. Так ведь? А тревога другого рода – общественная? Такая тревога, которая существовала повсюду в стране далеко от фронта. Как накормить эту огромную армию, например?

Я жизнь построил как-то так, что не очень много встречаюсь с писателями, не очень усердно занимаюсь литературными делами. Лишь в той мере, в какой это необходимо. Но встречи и разговоры с людьми, которые прошли войну, стали для меня необходимостью.

Я так думаю, что сейчас войну знаю лучше, чем в тот день, когда она закончилась. Может, у меня где-то исчезла острота памяти, но ей помогает записанное. Я постоянно пополняю свою память памятью других людей, закрепленной в сотнях и тысячах архивных документов. Я делал со своими товарищами-кинематографистами фильмы «Если дорог тебе твой дом», «Шел солдат», несколько телевизионных работ – «Солдатские мемуары». За этими фильмами, за этой работой стоят разговоры с десятками, сотнями людей. Разговоры не «на тычке», как говорили на фронте, а обстоятельные, серьезные. В общем, когда мы сдадим все нами заснятые киноматериалы, – наберется 100 тысяч метров с рассказами солдат о войне. Одни говорят лучше, другие хуже. Но мне, например, интересно.

И потом, представьте себе: пройдет еще немного времени, не станет людей, которые смогут рассказать живым голосом о войне, как это было. Но художник, журналист, писатель, актер, режиссер смогут взять с полок архивохранилищ эти немудрящие ленты и послушать, как сами солдаты – разведчики, танкисты, артиллеристы – рассказывают о войне. Понимаете? Ведь это же очень интересно!

И потом, война, к несчастью, еще не перестала быть методом разрешения споров. Локальные войны не становятся менее жестокими от того, что к ним применяется эпитет "локальная". Эпитет этот верно определяет их характер, но в то же время локальная война – все равно война!

И, наконец, мы живем в мире, в котором еще не исчезла опасность новой мировой войны, и мы не вправе еще твердо сказать, что Вторая мировая война была последней.

Мне думается, что, говоря правду о минувшей войне, я вкладываю какую-то свою, пусть крохотную долю в усилия человечества, чтобы Вторая мировая действительно была последней войной.

…Дневник – это проявление воли и это часть воспитания характера. Я – их сторонник. Если я с чем-то столкнулся очень существенным, пусть и совершенно не имеющим, казалось бы, отношения к тому, чем я сейчас занимаюсь, как литератор, я через силу, но записываю свои впечатления, наблюдения. Стараюсь сделать это в тот же день или, в крайнем случае, на следующий день записать все коротко – так, чтобы не вылетело из памяти. Хотя художественных дневников, где бы записывались разные выражения, слова, как это делают некоторые мои собратья по перу, я не веду. Не знаю, может быть, это мой недостаток, но меня это никогда не интересовало. Мне кажется, если уж услышишь настоящее народное выражение, так уж оно врубится в твою память без дневника. Однажды я спросил артиллериста, как он оценивает свое 45-миллиметровое орудие. Он ответил: «Ну, какое наше орудие? Известно: ствол длинный – жизнь короткая». Что же мне это бежать, записывать. Да я сколько буду жить – не забуду этого, потому что сам такое не придумал бы никогда. Есть упреки по поводу некоторой перегруженности фактами моих дневников. Может быть, в этом замечании есть свой резон, потому что тут очень трудно самому измерить. Действительно, бывает: тебе кажется интересным, а другим оказывается не таким интересным. Но у тебя такой пафос.

…Насчет терминологии я бы сказал так: ее определяет больше всего дневник того времени. Ну, какая была терминология, такая она и есть. Я же ее не менял. Говорили «война священная»? Говорили, святая правда. И пели, и плакали, когда пели. А где-нибудь под Ржевом говорили – «мясорубка»? Говорили. «Ни шагу назад!» – говорили? Говорили, с убеждением. Говорили слово «драп»? Говорили. Это мы не сейчас придумали – в 41-м. Говорили даже: «драп 41-го», «драп 42-го года»…. Ну что же теперь поделать с этой терминологией? Не немцы в Москву пришли, а мы в Берлин в итоге, при всех извивах терминологии. Ну вот – это есть факт.

Нет, у меня не было зоологической ненависти к каждому немцу. Не думал я никогда, что каждый из них – негодяй, мерзавец. Но у меня было ощущение ненависти к той силе, к тем захватчикам.

У меня не было желания нанести и оскорбления немцам на национальной почве. Но я написал: сколько раз встретишь, столько раз убей его, раз он пришел. В стихотворении есть такое: он хочет, его вина, так хотел он, его вина. Пусть горит его дом, а не твой! Вот смысл в чем! Он хотел, он! Ну, пусть гибнет, другого выхода нет. Не он – тебя, так ты – его. А факты неоправданной жестокости к пленным, с которыми иногда сталкивался, я не принимал. Хотя никогда не стеснялся стихов «Убей его». И когда мне на одном вечере сказали, что не надо бы читать эти стихи. Здесь, мол, много демократических немцев, я ответил: если они демократические немцы – поймут, а если не поймут – значит, они не демократические. Сторонники мира сперва снимали у меня в двух изданиях это стихотворение. Но в третьем, я сам, как сторонник мира, не дал этого сделать. В двух книгах меня удалось преодолеть, а дальше не пошло. Вот так.

…Как я стал журналистом? Да просто очень. Работал я, и учился в вечернем литературном университете. Последних два курса он стал дневной. Я бросил работу токаря и механика. Зубы несколько пришлось положить на полку. И я начал прирабатывать тем, что писал, в особенности, на последнем курсе литинститута, статьи в «Литературную газету». Если вы заглянете в 38-й год, там в комплекте можно обнаружить ряд моих статей на литературные темы, главным образом, на темы поэзии. Не могу сказать, что они были сильно квалифицированно написанные. Зато довольно занозисто по молодости моих лет. Вот так я приобрел первый журналистский опыт. Потом продолжал учиться, хотел кончить аспирантуру.

Когда попал на Халхин-Гол, думал, что там стану журналистом. Но прибыл я туда довольно поздно, к концу событий. Давид Ортенберг, бывший тогда редактор газеты «Героическая красноармейская», имел предостаточно способных писателей-прозаиков. Поэтому он меня засадил за стихи. Не скажу, что это был лучший мой журналистский опыт. Его я приобрел потом, в «Красноармейской правде», в «Известиях», в «Красной звезде» уже в первый год войны. И отказался от стихотворных рассказов. Видимо, навсегда. Это не мой жанр. Единственное, что врубилось в память – это «Сын артиллериста». Его я написал за день, одним махом. В основе лежит подлинная история. Так что это в какой-то мере тоже журналистская работа.

Подвиг всегда привлекателен. Но я не искатель подвигов в современной жизни. Так же, как не был искателем подвигов, когда писал о войне. На войне происходит многое, в том числе и подвиги, рождающиеся среди повседневного труда войны. Они – часть этого труда, сродни подвигу.

Так я подхожу к этому, когда пишу о войне. Так, очевидно, рассматривал бы это, если бы писал о мирной жизни. На мой взгляд, нельзя вынимать подвиг из жизни, как рыбу из воды. Вытащишь рыбу, чтобы лучше разглядеть, а она уснет. Надо рассматривать подвиг там, внутри, в живой воде жизни.

…Если говорить о той общественной деятельности, которой я занимаюсь и которая непосредственно связана с моей писательской работой и с моим личным жизненным опытом, то я сделал для себя окончательный выбор. Я решил – до конца своей жизни положить все оставшиеся у меня силы на то, чтобы, во-первых, в меру своего понимания, писать и говорить правду о войне; во-вторых, на то, чтобы, опять-таки в меру своих сил и понимания, мешать тому, чтобы о ней говорили и писали неправду; в-третьих, стремиться к тому, чтобы роль рядового участника войны, вынесшего на своем горбу ее основную тяжесть, предстала перед последующими поколениями и во всем ее подлинном трагизме, и во всем ее подлинном героизме.

И, наконец, в-четвертых, я считаю своим личным долгом во всех случаях, когда я сталкиваюсь с несправедливостью, совершенной сейчас или раньше по отношению к тем или иным участникам войны, сделать все, что от меня зависит, чтобы, прибегая к помощи других людей, исправить её.

Михаил Захарчук – полковник в отставке


Фото Р. Звягельского. Константин Симонов среди преподавателей и слушателей Военно-политической академии. 1978 г. Москва. Слева – автор очерка М. Захарчук